– Ах ты псих! Сексуальный псих! Гомосексуалист! – орет Вова.

Куча сдается, Куча плачет. Он повержен.

А мы идем после этого гулять с Вовой, мы подружились. Вместе ходим на борьбу, на легкую атлетику, он часто приходит ко мне в гости поиграть в компьютер. Я прихожу к нему посмотреть фильмы на видеокассетах. Временами я думаю, что он лучший человек – потому что он меня искренне любит.

Мне было восемнадцать, и я переживал разрыв со своей первой любовью, Элеонорой (о ней я писал позже в маленькой повести «Третья штанина» – просто «моя девушка», и рассказе «Ядерная весна» – персонаж Элина). Несколько месяцев я мучился из-за нее, с другими я иногда сосался и даже изредка был секс, но становилось только больнее. Элеонора зависала с одним торчком, я писал много стихов и рассказов, некоторые удавались, но одиночество часто было физически невыносимо. Я сравнивал себя с этим наркоманом, который ей засовывал, неудачливым басистом, одетым как бомж-неформал, с проколами на лице, из которых торчала леска за неимением сережек, и не мог понять, как мне вернуть ее. Очень часто хотелось плакать, иногда я напивался один и, чтобы друзья меня не видели в таком состоянии, ходил и ревел где-то за домами на поселке или уезжал для этого в город. После такого пьяного плача на время легчало. Но один раз меня просто прорвало, и уже плакал даже не из-за самой Элеоноры, она отошла на задний план. Вместо того чтобы поехать на учебу (я тогда учился на филфаке в Кемеровском универе), я проторчал где-то в гаражах, выпил бутылку водки, поспал на крыше одного из гаражей и проснулся, совершенно ничего не понимая, кроме того, что мне хочется пойти к друзьям и поплакаться им.

Меня осенила нелепая идея: мне нужна какая-то легенда. Сперва я направился к своему самому чуткому другу Тимофею. Он материализовался даже не на пороге квартиры, а раньше. Он стоял у собственного подъезда и рубил топориком куски мяса. Никогда, до и после, я не заставал его за таким занятием, но уверен, что это не моя галлюцинация. Он замахивался топориком, по пояс голый, как настоящий мясник, отрубал кусок и кидал его в тазик. Я, завороженный, встал рядом, он даже не сразу меня заметил.

– Тимофей, привет.

– О, Жук. Ты че плачешь?

И я начал рассказывать ему вымышленную историю про то, что у моей вымышленной девушки сегодня случился выкидыш. Тимофей внимательно меня слушал, не забывая орудовать топориком. Когда я выговорился (не прекращая рыдать), Тимофей сказал мне:

– Зайди к Мише. Там Миша и Вова, у них есть водка.

Я еще немного понаблюдал за ним и пошел к Мише. Там уже я плакал и рассказывал эту дурацкую историю при двух зрителях, Мише и Вове. Когда я закончил, Миша сказал:

– Проспись и подумай обо всем. Пить тебе сейчас нельзя.

Мне больше всего на свете хотелось выпить, но вместо того, чтобы попросить рюмку, я сказал:

– Хорошо.

– Пойдем, я тебя провожу, – сказал Вова.

Он даже не стал выпивать на посошок, просто вывел меня и повел на речку. Там мы сели, глядя на воду, и разговаривали о какой-то ерунде. Вова говорил, что у него секс был в жизни всего-то два раза. Я тоже что-то говорил, а потом начинал плакать. Потом Вова сказал:

– Не знаю, зачем ты выдумал эту туфту, Жука. Видимо, тебе надо было проплакаться.

А потом отвел меня домой, крепко обнял, и больше мы никогда не вспоминали об этом этюде.

Я отправил Вове эсэмэс: «Nahuya?» От него ответа не было. Пока я ехал домой в маршрутке, пришло сообщение от Сигиты: «Ty 4to-nibud otvetiw?» Я написал: «U menya net takogo druga, ne ponimayu, o chem rech».

Это был мой последний вечер дома. Мы сидели в Мишиной синей «шестерке» у них во дворе, он тепло нагрел печку, за окнами падал снег. Тимофей и Миша подбухивали, я пил безалкогольное пиво. Я бы им обоим рассказал о своей проблеме, но не хотелось грузить Мишу – у него уже была беременная жена.

Поэтому я решил, что чуть позже выложусь Тимофею один на один.

– Жук, – сказал Миша. – Вот чего хорошего в Москве? Ты отучишься и вернешься?

– Не знаю. Мне не очень нравится Москва. Я думаю переехать в Петербург.

– А там ты что будешь делать?

– Сейчас думал поработать на стройке или еще как-то руками.

Миша покачал головой, нахмурился.

– И зачем было поступать в несколько институтов? Ты сколько раз уже учился?

– Получается, четыре. Два раза здесь, в КемГУ, один раз в «Культуре» и один раз во ВГИКе.

– Четыре раза на первом и один раз на втором, – подытожил Тимофей. – Теперь можно и на стройку.

– А баба твоя? – спросил Миша. – Тоже переедет в Питер?

– С бабой пока все сложно.

Ну вот, подумал я, мы поставим «вконтакте» статус «все сложно» вместо «встречается с». И будем понемногу чинить отношения. Неужели я готов простить эту измену?

Дверь машины распахнулась. В салон заглянул парень по прозвищу Кузьма. Мой бывший одноклассник. Сейчас он досиживал срок, но его уже отпускали домой ночевать.

– О, какие люди!

Я вылез, чтобы обняться с ним. Он немного потусил с нами. Рассказал, как у него дела. Осталась пара месяцев, и будет свободным человеком. Тут еще мимо проходил Пуджик, он же Ушастый, он же толстяк Паша. Парень, с которым у меня была первая рэп-группа, когда нам было по пятнадцать лет. Он тоже сел в машину. Теперь нас было пятеро, мы сидели, шутили, разговаривали. Странно. Вроде бы все уже взрослые, но такие же, как в школе.

Пуджик сказал:

– Коня только не хватает. Где теперь Конь?

– На Север уехал, – ответил Миша.

Конь – это прозвище Вовы. Пуджик стал расспрашивать про него. Про девчонку, в которую Вова был здесь влюблен и с которой у них так ничего и не вышло. Вова настоящий мастер в этом. Он влюблялся всегда только в тех девчонок, с которыми ему ничего не светит. Вдруг слово «переспал» приобрело некоторую прозрачность, сквозь него я увидел, что, скорее всего, Вова влюбился в Сигиту, а не просто переспал с ней. Я оказался прав: в этот самый момент он уговаривал мою девчонку быть с ним. В ее пересказе она трезво отвечала, что не поедет с ним ни на какой Север и чтобы он катился подальше.

– Упустил момент, – сказал Тимофей. – С Вовой Конем всегда так. Не сидится ему спокойно.

Как же мне о нем не думать, как же мне о нем не слушать, думал я, смотрел в окно на снег и пил безалкогольное.

– О, дай попробовать, – сказал Пуджик. – Никогда не пробовал нулевку.

– На, – я протянул ему банку. – Только я бабе сегодня лизал.

Пуджик усмехнулся, я покосился на Кузьму, это было мое прощупывание, отрицание пацанской Буквы. Пуджик взял банку и принюхался к пиву, затем глотнул: