Машину наполнили первые аккорды «Нажми на тормоза» Toots and The Maytals[18].

– Олдос, – произнес Олдос в свой айфон. – Да, конечно.

Он передал айфон Милгриму.

– У вас в руках, – сказал Бигенд.

– Это она, – ответил Милгрим. – Тогда же, когда я там был?

Помня совет Бигенда насчет телефонов, он не спросил, где и как добыли снимок.

– Более или менее, – ответил Бигенд и дал отбой.

Милгрим вложил айфон обратно в широкую ухоженную руку Олдоса.

– Фицрой, – сказал Клэмми в ее айфоне.

Холлис лежала, глядя на круглое дно птичьей клетки. Свежепостриженную Хайди она оставила в «Селфридже», где та собиралась проверить, сработают ли кредитные карточки муйла.

– Фицрой?

– Район. Роуз-стрит, сразу за Брунсвик-стрит. Там ярмарка художников. Мере меня водила. Мередит. Нас Ол Джордж познакомил.

Очевидно, имелся в виду «Олдувай» Джордж[19], гениальный клавишник «Тумб». У него был скошенный лоб питекантропа и, как выразился Инчмейл, больше ума в одном мизинце, чем у всех остальных «Тумб», вместе взятых. Стрижка машинкой «под двойку» выглядела обтягивающей черной шапочкой. Вроде кашемировых менингиток Клэмми, только не снимается. Массивные челюсти и скулы, постоянная щетина, умные, глубоко посаженные глаза.

– Я по ходу первым делом увидел ее «хаундсы». Девчачьи, – продолжал Клэмми.

– Понравилось?

– Сразу запал.

– То есть «хаундсы» вас объединили?

– Я их давно хотел. Аж до трясучки. Видел на этом дебиле Бертоне. Жирная жопа.

Холлис не первый раз слышала про жирную жопу Бертона – музыканта в группе, которую Клэмми терпеть не мог. Градус ненависти между исполнителями сильнее всего напрягал Холлис в мире рок-музыки. Она знала, что они не все такие, но на всякий случай держалась от них подальше.

– Так тебе понравились ее джинсы?

– Я типа намекнул, мол, знаю, что это.

– И?

– Она спросила, хочу ли я такие. Сказала, что знает про заброску.

– Про что?

– Про завоз.

– Откуда?

– Я чо, дурак лишние вопросы задавать? – серьезно ответил Клэмми. – Убиться как хотел. Она, такая, говорит, завтра. Говорит, вместе поедем.

Темнота наплывала на город, захватывая номер. Дно клетки висело над Холлис сгустившимся из сумерек НЛО: сейчас начнет излучать энергию, вытатуирует на ней круги, как на полях. Она внезапно ощутила морской гул лондонского транспорта. Пальцы свободной руки на резной моржовой кости ложа арктического безумия.

– И?

– Другие решили, я с ней сплю. Кроме Джорджа. Он ее знает.

– Откуда?

– Лондонский колледж моды. Она там училась на обувном. Два года выпускала собственную линию. Потом уехала в Мельбурн, делает пояса и сумки. Серьезная девушка, сказал Джордж.

– Он учился в Лондонском колледже моды?

– Джордж? Ты чо? В Оксфорде. Встречался с ее однокурсницей.

Холлис поймала себя на том, что воображает все это в Мельбурне, почти никак не связанном с реальным. Они дали по два концерта в Мельбурне и Сиднее, и оба раза она была совершенно дурная от сдвига часовых поясов и от выяснения отношений внутри группы, так что почти не видела самих городов. Ее Мельбурн был коллажем, нарезкой из канадизированного Лос-Анджелеса, викторианской колониальной архитектуры среди бесконечных терраформированных пригородов. Все большие деревья в Лос-Анджелесе, сказал Инчмейл, австралийские. В Мельбурне, надо думать, тоже. Город, в котором она сейчас представляла Клэмми, был не настоящий. Декорация, собранная по кускам из того, что было под рукой. Ей внезапно остро захотелось туда. Не в реальный Мельбурн, а в солнечную приблизительную обманку.

– И она их тебе добыла? – спросила Холлис.

– Заехала утром. Отвезла меня на Брунсвик-стрит. Накормила яичницей с ветчиной в веганском лесбийском кафе.

– Веганской ветчиной?

– У них без фанатизма. Говорили про «хаундсы». Я так понял, она, когда училась в Лондоне, знала кого-то, при ком они начались.

– Они начались в Лондоне?

– Я этого не говорил. Но кто-то здесь разнюхал их уже тогда.

Дно клетки окончательно потемнело, энтомологический рисунок обоев казался цветочным.

– У нас с тобой договор, помнишь? – спросила она.

– Да, но теперь я подумал и не уверен, что тебя устроит.

– Это уж я решу сама.

– Мы позавтракали, потрепались и поехали на барахолку. Я думал, это вроде как на Портобелло или у Кэмденского шлюза. Но там больше художники, хендмейд. Картины, ювелирка. Сами мастера и торгуют.

– Когда это было?

– В марте прошлого года. Пока мы ели, народ уже встал за «хаундсами» в очередь. Рынок довольно маленький. Мере прямиком к очереди, на улице. Перед нами было человек двадцать, даже больше. Думал, мы сразу пойдем к прилавку, но Мере сказала, нам тоже придется стоять.

– Как тебе показались люди в очереди?

– Стояли молча. Серьезно так. С понтом такие, вальяжные. И вроде как все были поодиночке.

– Больше ребят или девушек?

– Ребят.

– Возраст?

– Разный.

Холлис не знала, что для Клэмми «разный».

– И стояли они к…

– Там был стол под старым пляжным зонтом. Мы стояли на солнце, жарились. Он сидел за столом, в тени.

– Он?

– Белый. Тридцатник, может, больше. Американец.

Холлис подозревала, что Клэмми с трудом определяет возраст человека, если тому больше двадцати.

– Как ты понял?

– Я же с ним говорил, когда достоялся.

– О чем?

– Об усадке. Они с запасом под усадку. В поясе после стирки могут жать, потом растягиваются. Тру-размеры, не большемерят.