А он шел и думал — где ее видел? Лицо такое знакомое…

Прошла неделя. За эту неделю проклюнулись первые листочки. За эту неделю Яшка узнал об Анне все: кто такая, где живет, с кем дружит. За эту неделю мы с Анной нахватали троек по всем предметам, потому что предчувствие перемен томило каждую из нас, как, собственно, любую девушку в любую из весен.

Ничего не изменилось только для женщины с кухни: она все так же мыла тарелки, вытирала со столов, носила домой недоеденный хлеб, выходила на улицу с пакетиками сухарей. Вытирала со стола и услышала вдруг: мальчишка — молоко на губах не обсохло — похвалялся, что видел, будто Яшка целуется возле их дома на темной скамейке с Анной. Она вспыхнула, шлепнула по столу грязной тряпкой: «Да он ее в глаза не видел, — сказала громко, чтобы все услышали. — Имени ее даже не знает! Дурачье!»

Этот день для нас выдался непростым. Мы привыкли к своему особому положению, а тут будто с небес на землю свалились. Один балбес толкнул в коридоре непочтительно, второй подлетел и что-то гаркнул в самое ухо. Весь день был соткан из неприятных мелочей. А в вестибюле, когда домой собирались, подлетел к нам самый неприятный тип из параллельного класса и тихо прошипел с улыбкой: «А за вранье кто-то сегодня ответит!»

Я так и села от ужаса. Раскрыты, чего тут понимать.

— Ты пока здесь побудь, не нужно тебе сегодня со мной, — сказала мне Анна.

Я, разумеется, возмутилась, мол, вместе все затеяли, вместе и отвечать будем, а она забрала мое пальто, забросила на высоченный шкаф и быстро направилась к выходу. Я целую минуту будто в ступоре простояла, не понимая, обижаться на нее или бежать спасать… Потом побежала стул искать, чтобы пальто достать со шкафа, а к ней на улице уже человек десять мальчишек подходило. У меня даже колени подкосились, я только видела, как она побежала, а они — за ней. Дальше все как в тумане. Пальто мне помог достать гардеробщик, иду по улице к дому ее на ватных ногах, не знаю, чего ожидать. Вокруг — ни души. Даже странно как-то. Дошла до ее дома, постояла у подъезда, поднялась. Она мне открывает, я посмотрела на нee и подумала сначала, что она с ума сошла. Совсем как ее мать. Мать у нее со странностями была, все знали, по-настоящему больная, даже в больнице лежала раз или два каждый год. Открывает она мне дверь и улыбается уж так странно, спокойно и задумчиво.

Потом рассказала, конечно… Но это был ее последний рассказ. Обо всем остальном мне только догадываться приходилось…

Она побежала от мальчишек, но куда от них убежишь? До угла добежать ей сил хватило, но они уже чуть ли не в спину ей дышали. Тогда она обернулась и крикнула:

— Только попробуй кто-нибудь подойди!

— И что будет? — криво улыбаясь, ответил один из них и сделал шаг вперед. Остальные, как по команде, стали обступать со всех сторон. Кольцо сжималось.

— Яшке скажу!

Все замерли. Сначала ей показалось, что это ее слова произвели такое действие. Они даже слегка попятились от нее. И в ту же минуту чье-то горячее дыхание обожгло ей щеку:

— Так скажи.

Она обернулась. Рядом стоял Яшка. А чуть в стороне — двое его друзей.

Одного она знала. Его знала вся округа. Не по имени. Его звали Дос. Был он то ли корейцем, то ли монголом высокого роста и здоровый как бык.

Наступила тишина. И тут какой-то наглый семиклассник, стоявший дальше всех, выкрикнул:

— А чего она врет, что она твоя девчонка?

Дос с приятелем переглянулись.

— Во дает, — Дос равнодушно взглянул на Анну и сплюнул.

Но Яшка стоял с ней рядом и смотрел не отрываясь, поэтому Дос только спросил:

— Так че, правда, что ль, — твоя?

Яшка молчал. У нее заканчивалось терпение. Она больше не могла переносить всей этой дурацкой ситуации, а главное — его взгляда, от которого ей стало совсем не по себе. Она уже открыла, рот, чтобы сказать… Но тут он, не поворачиваясь к друзьям, а все так же глядя ей в глаза, коротко обронил:

— Моя.

Дос бросил быстрый удивленный взгляд на Яшку, но тут же развернулся к ребятам и принялся закатывать рукава.

— Так, я не понял — вы еще здесь? — загремел он. — Щас дядя Дос вам покажет…

Щеку снова обожгло его дыхание:

— Этого тебе лучше не слышать, — сказал он, усмехнувшись, зажал ей уши ладонями и развернул в сторону обидчиков.

Дос надвигался на мальчишек, те отступали, у всех были белые лица и трясущиеся губы. Потом Дос вдруг резко нагнулся, и они все бросились бежать. Один упал, поднялся и снова побежал. Дос, наверно, грязно ругался, по этой части он был виртуоз, но она не слышала.

Она не только не слышала, но и не дышала. Только чувствовала, что уши горят, что по шее ползут мурашки, и это было похоже на смерть. И в полной тишине она слышала только, как колотится ее сердце.

Она последний раз рассказывала мне о себе, но я тогда этого не знала. Дальше я перестала быть посвященной, а стала обычным зрителем, как все жители ее дома и все школьники старших классов. Она рассказала мне все это в последний раз и прибавила, что вечером он станет ждать ее в соседнем парке. И смотрела на меня так обреченно. Это было чистое сумасшествие. У нее были сумасшедшие глаза и губы дрожали. И руки были холодные как лед.

Я бы ни за что не пошла. Ни за что. Во-первых, родители. Они бы меня прибили, если б узнали. И я даже рада была в тот момент, что у меня такие родители и что мне не нужно куда-то идти на ночь глядя с Яшкой. Но у нее-то мать была странной. Она могла идти куда угодно и когда угодно и вообще делать все что угодно — мать ее и слова бы не сказала. Не прибила бы, как мои, но и не защитила бы… Все знали — ее мать не в себе. То есть это так называлось — не в себе. А на самом деле она была как раз очень даже — в себе. Все время — в себе, где-то внутри своего бездонного безумия, прислушиваясь к чему-то, что творилось у нее внутри. И мало что воспринимая из окружающего мира.

Мне, когда я была маленькая, запрещали к ней приходить. Я не понимала. Ее мать казалась мне женщиной строгой, чем-то постоянно занятой, озабоченной. Но мои родители говорили «с приветом», «не смей переступать порог», и я слушалась. Но, конечно, потом, когда мы стали постарше, я частенько к ней заглядывала. Сначала с опаской, на секундочку. Потом стала задерживаться подолгу. Ее мать открывала мне, кивала без улыбки, приглашала пройти. Приносила иногда нам чай или спрашивала, как поживают мои родители. И я даже со временем стала думать, что все правильно. Мать такая и должна быть — она совсем не вмешивалась в ее дела, не устраивала ей допросов с пристрастием, что так обожали мои предки, не приставала с глупыми советами, что надеть в какую погоду. Мне нравилась ее мать. Я даже стала думать, что она совершенно нормальная, просто не такая как все. А в глубине души уже зрела мысль — не такая как все, а лучше. Переходный возраст, это когда ты все время ищешь кого-то лучше, чем твоим родители.