Хорошо обученные дружинники на ходу построились клином и врезались в толпу врагов так же легко, как игла прокалывает парусину. Рубя направо и налево, они неуклонно приближались к другому штандарту. Там их встретил огромный человек с косматой бородой, ревевший, словно лось в октябре. Его топор насквозь пробил щит одного из норвежцев и воткнулся в запястье державшей его руки. А уже в следующее мгновение на его предплечье обрушился меч. Сразу хлынула кровь. Воин попытался снова пустить в дело свой страшный топор, но не успел — Эйрик нанес ему смертельный удар. Торольв убил вражеского знаменосца и бросил штандарт наземь.

Как только Рюги погиб, его войско рассыпалось. Лишившись командира, люди метались, вопили и больше походили на овец, которых пригнали на бойню, чем на воинов. Наконец они стали разбегаться в разные стороны, и у норвежцев появилась возможность стрелять в них из луков и кидать копья. Уцелевшие викинги продолжали упорно отбиваться, но им поневоле пришлось рассеяться по два-три человека, и они были обречены. По приказу Эйрика, его люди окружали их группу за группой и приканчивали.

— Нет никакого смысла гоняться за остальными, — сказал он. — Мы сможем найти их потом.

Он окинул взглядом поле битвы и усмехнулся. Тут и там лежали убитые; тяжелораненые стонали, выли и дергали руками и ногами — все реже и слабее. Дружинники Эйрика разыскивали среди них своих раненых и убитых товарищей по походу; раненым оказывали помощь. Они редко затрудняли себя добиванием противника, разве только в том случае, если казалось, что человек может уползти. На трупы уже начали садиться вороны; выклевывали глаза, выдирали мясо из ран. Скоро все поле почернеет от них.

Неподалеку виднелись приткнувшиеся носами к берегу корабли Эйрика. Драккар, принадлежавший Рюги, был невдалеке пришвартован к грубо построенному причалу. Рядом с ним стояли две безмачтовые речные барки. А выше над берегом нависала деревянная крепость. По-над частоколом виднелась крыша длинного дома. Рюги и его дружина успели добиться немалого с тех пор, как мечом захватили эти земли. Они передвигались по этим местам на кораблях и лодках, добирались верхом туда, куда нельзя было доплыть, собирали дань с племен, добром и силой рекрутировали бойцов. Эти суровые края скрывали гораздо больше богатств, чем можно было подумать: меха, кожи, рабов и даже золото в Коле-реке. Рюги посылал своих торговцев на шведские ярмарки и даже в Алдейгюборг на Ладожском озере. Так что не было ничего удивительного в том, что Эйрик Харальдсон, до которого вновь и вновь доходили известия об этом ярле, решил своими глазами посмотреть, что происходит на Белом море. Рюги не позволил ему свободно обследовать свои владения. Это была первая ошибка местного владетеля. Тем временем он тайно послал за своими карелами и вместе с ними напал на норвежцев. Это была его вторая и последняя в жизни ошибка.

— Чтобы подчинить эту страну, придется немало потрудиться, — задумчиво проговорил Эйрик.

— Что, что? — вскинулся Торольв. — Нас тут так мало, и мы так далеко от дома, что вряд ли нам удастся сделать твоего отца или тебя королем этих мест.

— Нет, нет. Но мы как следует обыщем их, отомстим за наши потери и соберем богатую добычу. Да, нужно накрепко вбить в головы этим людишкам, что они никогда впредь не должны доставлять нам хлопот. Торговцы будут благодарны за это и выплатят дому конунга его долю.

Торольв нахмурился:

— Это слишком уж долгое дело. Мы замерзнем здесь задолго до того, как успеем справиться с ним хотя бы наполовину.

Эйрик кивнул:

— Я знаю. Мы отправим корабли на побережье, чтобы они ждали там с охраной — если решим зимовать. — Он рассмеялся. — Давай сначала посмотрим, приготовил ли Рюги для нас достаточно лошадей, саней, продовольствия, дров и пива. Пойдем.

Торольв кивнул, они бок о бок направились к частоколу.

Ближе к концу лета ночи в Бьярмаланде были все еще светлыми. Дневной свет, хотя и смутно, но продолжал освещать зал, где Эйрик и его дружинники пили из рогов, наполненных женщинами, которые теперь принадлежали им, и посматривали на скальда Дага Эудунарсона. Хотя молодость этого человека прошла в сражениях, теперь Эйрик строго-настрого запретил ему лезть в первые ряды, чтобы у него было больше шансов уцелеть и сложить поэму о битве. Каждый человек когда-нибудь умирает, зато слава надолго переживает тело. Даг шагнул вперед, встал перед возвышением и начал:

Стихи получились не слишком хорошими. Лишь немногие из кённингов[13] были новыми или поражали воображение. И все же Эйрик пришел в наилучшее расположение духа. Когда Даг умолк, он снял с руки золотой браслет, разломил его и дал половину скальду. Король всегда должен быть щедрым.

Зима навалилась на дом, пытаясь прорваться внутрь. Огонь плясал, заставляя тени метаться по комнате. В дальних углах залегла полутьма. В очаге, выкидывая тускло-бордовые языки пламени, горел торф, испускавший густой дым, который клубился вокруг низко висевшего котла, покрытого толстым слоем копоти, и нехотя поднимался к дымовому отверстию в крыше. В помещении не было холодно, зато от застарелой вони постоянно щипало в носу и резало глаза. Основным источником этой вони была ворвань, горевшая в нескольких каменных светильниках.

Аймо сидел на корточках, согнувшись над бубном, и бил по нему маленькой колотушкой. В свете мятущегося пламени его лицо казалось очень мрачным. Бубен однотонно гудел. Звуки песни то становились громче, то почти замирали; от них веяло жутью. Амулеты, которыми был густо обвешан бубен, — кости, когти, зубы, пучки шерсти — сотрясались в такт ударам. Стоя около Вуокко, Гуннхильд с трудом могла разглядеть знаки, нарисованные на белой коже северного оленя. На полу лежал арпа — резной деревянный жезл. Аймо смотрел в будущее.

Звуки смолкли. Колдун наклонился вперед, чтобы посмотреть, как лежит жезл, что он предсказывает. Сердце в груди у Гуннхильд заколотилось сильнее.

Аймо выпрямился.

— Предзнаменования дурные, — резко бросил он.

Вуокко поглядел на Гуннхильд и улыбнулся.

— Ну-ну, — ответил он. — Нам не грозит ничего, кроме мелких неудобств. Возможно, нам не удастся усмирить буран, и он заставит нас просидеть несколько дней взаперти. — Он снова улыбнулся. — Я не стал бы говорить, что впереди нечто настолько уж дурное.