Летом и осенью 1987 года политбюро не раз собиралось, чтобы обсудить юбилейную речь. Горбачеву поневоле приходилось прибегать к стратегическим уловкам и эвфемизмам. Коммунистическая партия была не просто самым могущественным политическим институтом в стране — она была единственным. Того, что позже стали называть демократической оппозицией, еще не существовало. Широкий круг людей, поддерживавших реформы, — от бывших диссидентов, таких как Андрей Сахаров, до ранних “неформальных” объединений вроде “Демократической перестройки” — возлагал все надежды на Горбачева. Он сосредоточил в своих руках власть, и их это на тот момент устраивало. Горбачев имел дело с политбюро, в котором убежденных реформаторов было всего четверо: Горбачев, Ельцин, Яковлев и Эдуард Шеварднадзе. Большинство были сторонниками “жесткой линии”, как Егор Лигачев, или умеренными консерваторами, как Николай Рыжков. “Глупо предполагать, что эти консерваторы были менее консервативны, чем те, кто возглавил августовский путч”, — говорил мне Шеварднадзе. Каждое слово об истории в докладе Горбачева было чревато конфликтами, политической войной. Яковлев рассказывал мне, что, когда Горбачев показал политбюро черновик речи, большинство потребовало не называть деяния Сталина “преступными”. Но в этом вопросе Горбачев воспользовался своей властью и ослушался соратников.

В октябре Горбачев выступил с репетицией ноябрьской речи на закрытом пленарном заседании ЦК. Как и Хрущев в 1956-м, Горбачев, описывая сталинский террор, привел конкретные цифры: каждые 10 из 13 старых большевиков, доживших до 1937 года, были репрессированы; 1108 из 1966 делегатов XVII съезда партии в 1934 году и 70 % тогдашнего ЦК были “ликвидированы”; “тысячи командиров Красной армии, цвет армии накануне гитлеровского вторжения” расстреляны. Он говорил о том, что победа в войне досталась вопреки, а не благодаря сталинскому руководству. Зачитывая этот перечень преступлений, Горбачев заметил, что в зале недовольно зашептались. Отложив текст в сторону, он решил слегка сдать назад.

— Товарищи, — произнес он, — прошу заметить, что не все, о чем я здесь говорю, войдет в юбилейную речь со всеми подробностями. В речи будут даны только общие оценки сложных периодов нашей истории.

Незадолго до юбилея Горбачеву позвонил по телефону Лигачев. Как он сам рассказывал мне, его семья и семья его жены тоже “пострадали” во времена сталинских репрессий, и он тоже выступал за показ “Покаяния”. Но он опасался, что жесткая оценка в речи генсека “очернит” советскую историю.

— Это перечеркнет всю нашу жизнь! — яростно настаивал Лигачев. — Мы покажем, что можно оплевывать нашу историю!

Горбачев обладал большими прерогативами, но понимал и то, как хрупок баланс сил. В конце пленума один из главных реформаторов — Борис Ельцин — в ярости сложил с себя полномочия, обвинив Лигачева в шантаже, а самого Горбачева — в создании культа личности, который не допускал разногласий в политбюро. Отставка Ельцина и последовавшие затем бурные ритуальные обвинения в его адрес показали, что политическая обстановка, в которой Горбачеву приходилось действовать, была подобна “разлитому бензину”, как он сам однажды сказал. В следующие несколько месяцев, по мере того как события пленума становились достоянием общественности, люди узнавали, какой взрывоопасной и даже озлобленной была атмосфера в партийных верхах. Даже Яковлев и Шеварднадзе сочли своим долгом вместе со сторонниками “жесткой линии” обвинить Ельцина во всех смертных грехах. Горбачев также не проявил жалости. Но пройдет немного времени, и окажется, что именно ельцинский демарш был созвучен историческому моменту. Спустя какое-то время сторонники “жесткой линии” не захотят больше быть объектами манипуляции и пойдут в контратаку, используя вначале политические средства, а затем и оружие. Тогда настанет час Ельцина. Но пока Горбачев еще пытался управлять исторической дискуссией, и для этого требовались тонкие ходы и компромиссы. Да, Горбачев уже готов был оплевывать Сталина, но — аккуратно.

2 ноября 1987 года в Кремлевском дворце съездов Горбачев обратился со своей речью ко всей советской телевизионной аудитории и ко всему реликтовому коммунистическому миру. Чтобы услышать, что Горбачев скажет и чего не скажет о советской истории, прибыли Эрих Хонеккер из ГДР, Войцех Ярузельский из Польши, Фидель Кастро с Кубы, Даниэль Ортега из Никарагуа, Милош Якеш из Чехословакии, Николае Чаушеску из Румынии, присутствовали и члены ЦК КПСС. Вскоре все лидеры, за исключением Кастро, будут или переизбраны, или свергнуты в ходе революций, и это в большой степени будет результатом горбачевской речи. Елейная, уклончивая, полная партийного новояза, который привиделся Оруэллу и был усовершенствован трусливыми партийцами, горбачевская речь все же отворила двери, и в них, с рыком, ворвался лев истории.

Теперь, всего несколько лет спустя, эта речь кажется принадлежащей иному миру, кажется идеологическим обрядом, которым потомки тирана воздают ритуальные почести прошлому и избранному партийному курсу.

“Дорогие товарищи!

Уважаемые зарубежные гости!

Семь десятилетий отделяют нас от незабываемых дней Октября 1917 года. Тех легендарных дней, которые начали свой счет новой эпохе общественного прогресса, подлинной человеческой истории. Октябрь — поистине «звездный час» человечества, его рассветная заря. Октябрьская революция — это революция народа и для народа, для человека, его освобождения и развития.

Год 1917-й показал, что выбор между социализмом и капитализмом — это главная социальная альтернатива нашей эпохи, что в XX веке вперед идти нельзя, не идя к более высокой форме социальной организации — к социализму”.

Лишь после многих подобных страниц и приступов бурных аплодисментов прозвучал наконец намек на истинную цель доклада. Но среди ритуальных славословий это выглядело почти заискивающе: «…если сегодня мы вглядываемся в свою историю порой критическим взором, то лишь потому, что хотим лучше, полнее представить себе пути в будущее».

Здесь Горбачев прибег к пафосу. Перейдя непосредственно к Сталину, он пообещал придерживаться уравновешенной, сбалансированной оценки. “Оставаясь на позициях исторической правды, мы должны видеть, как неоспоримый вклад Сталина в борьбу за социализм, защиту его завоеваний, так и грубые политические ошибки, произвол, допущенные им и его окружением, за которые наш народ заплатил великую цену и которые имели тяжелые последствия для жизни нашего общества”. Горбачев даже отдал должное идеям исторического детерминизма и тому типу исторического мышления, которое пропагандировал “Краткий курс”. “Глядя на историю трезвыми глазами, учитывая всю совокупность внутренних и международных реальностей, нельзя не задаться вопросом: можно ли было в тех условиях избрать иной курс, чем тот, который был предложен партией? Если мы хотим остаться на позициях историзма, правды жизни, ответ может быть один: нет, нельзя”.

Ответ может быть один! Оглушительные овации.

Но вот наконец было произнесено то, ради чего затевалось все это пустословие. Это был момент истины — в 1956 году Хрущев решился на такое только в секретном докладе. Теперь глава советского государства публично, перед миллионами телезрителей, сказал несколько слов правды: