Он агент, отстраненный от полевой работы. Бракованный товар. Он переживает боли и страдания, которые идут в комплекте с его работой, вот только у него больше нет той работы, для которой он был рожден.

Хотела бы я встретиться с ним до того, как он получил травму, до того, как попал в отдел «глухарей». Каким был тогда Рис Нолан? Более яркая версия блеклого и отстраненного человека, которого я знаю сейчас?

Думаю, в этом мы схожи. У нас мало общего, но у обоих есть это мучительное, зудящее напоминание о том, кем мы когда-то были. Жестокий сувенир, который ты видишь каждый раз, когда смотришься в зеркало. От которого во рту остается горькое послевкусие.

Рис и я, мы знаем вкус этой горечи.

Он откидывает одеяло, прислоняет подушки к изголовью кровати.

— Можно взять у всех образцы почерка, когда мы будем их опрашивать, — говорит он.

Я чувствую себя так, словно лежу не на матрасе, а на досках.

— Ты заставил меня переехать в твою комнату, а теперь хочешь сравнить образцы почерка с запиской. — Я поднимаю голову, изучая его спину. Он напряжен. — Могу я спросить тебя кое о чем, и ты честно мне ответишь?

Наконец, застелив постель по своему вкусу, Рис забирается под одеяло и смотрит на меня.

— Да.

Я киваю, делая быстрый вдох.

— Тебя действительно беспокоит, кто написал эту записку, или ты просто прощупываешь почву, чтобы потом использовать это, как повод для охоты на подозреваемого, повод вернуться «в поле»?

Он отвечает не сразу. Вместо этого он откидывает одеяло, спускает ноги на пол и, не сводя с меня взгляда, встает и пересекает небольшое пространство между нами. Мне приходится запрокинуть голову, чтобы смотреть ему в глаза, пока он возвышается надо мной.

— Честно, — произносит он хриплым низким голосом, подразумевая вопрос.

Я сглатываю.

— Да.

— Я всегда буду защищать, — говорит он. — Это мой приоритет. Это важнее дела, важнее улик… так уж я устроен. И не важно, насколько сильно ранено мое эго, моя гордость мной не управляет. Никогда.

— Хорошо, — говорю я, все еще не отводя глаз от его стального взгляда.

Он тянется и выключает лампу.

— Спокойной ночи, Хейл.

Комната погружается в темноту, и я этому рада. Не хочу, чтобы он видел, как от стыда полыхает мое лицо.

— Спокойной ночи, Рис.

Я зарываюсь в прохладные простыни, прислушиваясь к гудению кондиционера, остро ощущая близость записки.

Где сейчас ее автор? Как близко они ко мне подобрались?

Я беру с тумбочки телефон и подсоединяю наушники. Я трижды воспроизвожу запись разговора с Торренсом, прислушиваясь к тому моменту, когда он понял, что я участвую в расследовании. Я снова слушаю его, пытаясь сопоставить прошлое с настоящим, чтобы понять, знают ли Торренс и его брат больше, чем говорят.

Рису нужны образцы почерка — и он ищет подозреваемого в деле Джоанны. Он по-прежнему отказывается видеть повторяющийся рисунок, лепестки лотоса, плывущие по озеру…

Если я отмечу сегодняшний день, как точку пересечения моего пути и пути жертвы, возможно, тогда я узнаю, с чего начать.

Лэйкин: Тогда

Я читала его письмо при свете солнца.

За окном стояла не какая-нибудь банальная дождливая ночь с завывающим ветром и скрипящими ставнями, бьющимися о дом. Это было яркое солнечное утро, и я любовалась Сильвер Лэйк с заднего крыльца дома родителей, держа в руках письмо на желтой бумаге. Помню, я подумала, какая приятная бумага. Мягкая и дорогая. Изысканная. И утро было таким ярким.

Когда меня выписали из больницы, я вернулась в дом родителей, чтобы продолжить физиотерапию. Я взяла академический отпуск на один семестр. Это было сделано больше для самосохранения, чем ради выздоровления. Полиция не отставала от Дрю. Для детектива Даттона он был главным подозреваемым, и средства массовой информации кружили вокруг него словно акулы, почуявшие запах крови.

Я более или менее скрывалась. Опасаясь акул.

Сначала мне пришло несколько писем по почте и через интернет. Молитвы. Пожелания выздоровления. Выражения надежды, что нападавший будет арестован.

Потом начали появляться и другие.

Гневные, злобные, анонимные письма, в которых говорилось, что я сама виновата в собственном несчастье. Я напилась в баре, поэтому напрашивалась на неприятности. Я никогда не поправляла детектива Даттона, говоря, что не пила в «Док-Хаусе». Даже если бы я попыталась, сомневаюсь, что он бы мне поверил. В письмах задавался вопрос: какое я имела право указывать пальцем на Эндрю Эббота? Богатого, уважаемого члена влиятельной семьи.

И, как я и ожидала, чтобы утихомирить бурю в прессе, Дрю и Челси объявили о своей помолвке на той же неделе, когда меня выписали из больницы. Это немного замедлило расследование, но детектив Даттон использовал это заявление в своих интересах, теперь у Дрю был мотив.

Затем СМИ обратились против меня. Меня преподносили, как бельмо на глазу, раздражающее пятно в живописной жизни Дрю. Презираемая, ревнивая студентка, страдающая нездоровой одержимостью своим профессором. Все это я прочитала в письмах. Меня называли по-разному: шлюха, потаскуха, даже проститутка. В одном из анонимных писем говорилось, что я пыталась шантажировать Дрю, чтобы он поставил мне хорошие оценки.

Это превратилось в дикий, кружащийся ураган, и когда в конечном итоге выяснилось, что у Дрю есть алиби, я поняла, что плотину вот-вот прорвет, и меня захлестнёт с головой.

Мама пыталась заставить меня сосредоточиться на выздоровлении. Кэм пыталась убедить, что это пройдет — как и в случае с любым скандалом, скоро люди о нем забудут.

Но меня уже затянуло в этот водоворот.

А потом пришло Его письмо.

Когда грозовые тучи, казалось, рассеялись, и ясный синий день вселил в меня надежду, что-то побудило меня протянуть руку и вытащить из стопки письмо. Я села в кресло-качалку на крыльце, разорвала конверт, и меня охватила дрожь.

«Я никогда не видел никого прекраснее тебя.

Ужас на твоем лице, бледное сияние твоей фарфоровой кожи, пока тебя окутывала темно-красная пелена смерти.

Завораживающе.

Ты воплощаешь все, что я искал.

Твои раны, нанесенные клинком, все еще ноют?

А когда ты касаешься шрамов, ты чувствуешь эту сосущую пустоту, которая требует, чтобы ее заполнили?

Я должен знать ответ.

Нам нужно встретиться».

В ушах у меня ревела кровь, сердце прерывисто билось, ускоряясь. Руки тряслись так сильно, что я выронила письмо. Прижав ладонь к груди, я глубоко вдохнула, пытаясь сдержать зарождающуюся панику.