выволокла из палаты, реаниматоры делали что-то, пытаясь вернуть Леху, а я словно со стороны наблюдала за всем происходящим, на меня напал ступор. Взгляд мой устремился под шкаф, куда отлетел в пылу борьбы пистолет Лешего. Я приблизилась, вытащила его и выпрямилась во весь рост в изножье кровати. Кравченко уже не открывал глаз, а по монитору шли только короткие импульсы – сердце останавливалось… И тогда, одним движением заслав патрон в патронник и приставив пистолет к виску, я громко и четко произнесла, глядя на Леху:

– Кравченко, это нечестно! Я не останусь здесь одна. Открой глаза, я хочу, чтобы ты видел, как я уйду! – ко мне дернулся кто-то из реаниматоров, но я заорала: – Стоять! Не приближаться ко мне! – и он замер, а Кравченко, действительно, открыл глаза, как это ни странно и ни дико, он их открыл, и даже монитор заработал нормально…

Шокированные доктора не знали, что им делать, кому из нас больше нужна помощь… В этот момент распахнулась дверь, и Леший в прыжке повалил меня на пол, заламывая руку с пистолетом за спину…

Я попала в «психушку», а куда же еще, после того, что я устроила там, в госпитале… Следующие полгода я провела в одноместной палате под постоянным наблюдением, как суицидница. Бред! Если бы я хотела…

Меня регулярно навещали Рубцовы и Леший, на которого я уже не злилась – если бы не он… Но никто из них ни слова не говорил мне о Кравченко. Когда я задавала вопросы о муже, врач или мои посетители отводили глаза и быстро заговаривали на другую тему. Это было странно…и страшно. Я старалась не думать о плохом, но как, когда никакой информации, ни слова?..

И вот однажды во время очередного утреннего обхода мой лечащий доктор попросил меня спуститься в зимний сад, где мы с ним обычно проводили сеансы психоразгрузки. Я накинула кофту на теплый халат и побрела вниз, но доктор где-то задерживался, и я присела на скамейку возле водопадика и впала в свое обычное оцепенение. Прошло какое-то время, я немного замерзла, а доктора по-прежнему не было. И вдруг мне на плечи опустились чьи-то руки, и я, не открывая глаз, попросила:

– Доктор, не хамите.

– Я не доктор, – этот голос я не спутала бы ни с чьим, сколько раз слышала, как он отдает команды или называет меня ласточкой…

Я медленно откинула голову назад и открыла глаза, боясь, что это только мой бред, но у бреда было имя, ей-богу! Его звали Леха Кравченко, живой, здоровый, любимый… Он обошел скамейку, опустился на колени и стал лихорадочно целовать меня всю, от волос до колен, то поднимаясь губами по исхудавшей шее с пулей на цепочке, то опускаясь по рукам до кончиков пальцев. Я не могла говорить, в горле стоял ком, по щекам текли слезы, он собирал их губами, но они все равно катились и катились…

– Если ты будешь плакать, доктор тебя не выпишет, – предупредил Леха. – Ну, что ты, моя ласточка, ведь уже все хорошо, я заберу тебя домой сегодня. Ты хочешь домой?

– Я боюсь домой… – прошептала я. – Вдруг ты опять… а я не успею…

– Девочка, девочка моя, я уже в полном порядке, здоров, как бык, и теперь сам буду о тебе заботиться, все сделаю для того, чтобы ты поправилась, – уговаривал Леха, но ехать домой я наотрез отказалась.

Лежа в палате, я слышала, как за дверью расстроенный Кравченко беседует с моим врачом.

– Вы поймите, капитан, ваша жена несколько лет находилась в состоянии жесточайшего стресса, не расслаблялась ни на секунду, не позволяла себе отвлечься. Нервная система просто не выдержала, не справилась, это же естественно! Но она молодая женщина, и с вашей помощью обязательно восстановится, просто ей нужно время, а вам – терпение, терпение.

– Бедная моя девочка, – произнес Кравченко чужим, незнакомым голосом. – Док, ведь это все из-за меня. Из-за меня – Чечня, госпиталь, потом другой, потом статья эта дикая… У нас никогда не будет детей, док, понимаете, и она это знает. Может, отчасти поэтому она так боялась за меня все время – и там, и здесь, постоянно. Она вынесла меня из боя, а я добил ее здесь, где нет войны, док… Если бы в госпитале не оказался капитан Лещенко, она убила бы себя, я это увидел и понял, что должен найти в себе силы жить, иначе она тоже уйдет за мной… Что мне делать теперь, док?

– Я же сказал – терпение и время, капитан. Пусть она побудет пока здесь, раз боится идти домой, а вы приходите, забирайте ее, гуляйте, в город сводите, в конце концов. Разговаривайте с ней обо всем, что ей будет интересно. Все наладится, я в этом уверен.

Кравченко вошел ко мне в палату, присел на кровать и долго смотрел на меня, поглаживая ноги в шерстяных носках (я постоянно мерзла, куталась, как могла, но не согревалась) и о чем-то напряженно думал. Потом поцеловал меня и ушел.

Наутро я проснулась оттого, что впервые за эти полгода не чувствовала холода. Взглянув на свои ноги, я обомлела – поверх одеяла лежала камуфляжная куртка с капитанскими погонами, а на стуле сидел Кравченко в тельняшке, обтягивающей широкую и по-прежнему сильную грудь.

– Согрелась? – улыбнулся муж, и я благодарно кивнула и улыбнулась в ответ:

– Спасибо тебе, Лешка… Как ты без меня?

– Никак, если честно, – признался он, пересаживаясь ко мне поближе. – Оказывается, я отвык жить один, ласточка моя – так пусто дома… И все приходится осваивать заново – ведь это твой дом…

– Наш, Леша, это наш дом, – осторожно поправила я. – Ты не сердишься на меня за то, что я не хочу выписываться? Я не готова пока, пойми…

– Не надо, ласточка, – перебил он, прижимая к моим губам палец. – Я все понимаю, пусть все будет так, как ты сама решишь, как тебе будет лучше.

…Он приходил ко мне каждый день, хотя и сам еще долечивался в госпитале. Смешно – мы словно знакомились друг с другом, ведь фактически на общение до этого момента у нас почти не было времени – бесконечная череда госпиталей, дни, сложившиеся в годы… А что у нас было, по большому счету? Мы ведь даже любовью по-человечески ни разу не занимались, так только… Я раньше и представить себе не могла, что с мужем буду по-братски спать в одной постели, не помышляя ни о чем, кроме сна. Там, в Чечне, вообще речи быть не