– Знаешь, Кравченко, я когда-то считала тебя сильным и умным, я полюбила тебя за это, я разделила с тобой все. Но теперь я вижу, что ты совсем другой, такой, как все. Как все. Ты ничего не понял про меня. Неужели ты не видишь, что ничего, кроме тебя, меня не интересует? Как ты смеешь сдаваться, если я не сдаюсь?! Как ты можешь предавать меня?

Он опустился на пол возле моей табуретки, положил голову мне на колени и долго сидел в этой позе. Я молча гладила его затылок, шею, плечи, по-прежнему огромные и каменные. Нам было тяжело, и мне, и ему. Кравченко не привык быть беспомощным, не привык зависеть от кого-то, и теперь его постоянно мучила совесть, когда он смотрел на меня. А я… я не замечала того, что делаю, потому что делала это для любимого человека, и никакие трудности не могли помешать мне. Но то, что Леха сейчас заговорил о разводе, было равносильно предательству.

– Я очень тебя люблю, Марьяна, – услышала я вдруг. – Запомни, больше никогда ты не услышишь от меня этих слов, но ты просто знай, что я люблю тебя…

Больше он, действительно, не говорил о любви, но и о разводе тоже перестал. Зимой мне исполнилось двадцать семь лет, и в этот день мы впервые вышли вдвоем на улицу. Было морозно, лежал снег, такой же белый, как тогда, в горах… Мы медленно шли по аллейке рядом с домом, на Кравченко был камуфляж – он отказывался надевать что-то другое. На нас оглядывались – молодая женщина в серой дубленке и огромный, еле передвигающий ноги военный. Он глубоко дышал, словно стараясь набрать побольше свежего воздуха в больные легкие.

– Леша, перестань! – попросила я. – Ты простудишься.

– Не воспитывай, я не твой сын, я – твой муж! – грозно произнес он, хватая меня на руки.

Кравченко переоценил себя, пошатнулся, и мы упали в сугроб, снег набился за воротник, шапка слетела, лежащий подо мной Лешка просто провалился под ледяную корку. Мы самозабвенно целовались, совсем не обращая внимания на прохожих, а стоило бы. Когда мы, наконец, поднялись, отряхиваясь, я вдруг заметила, что неподалеку стоит, улыбаясь, Димочка Ленский в небрежно распахнутой дубленке. Он ленивой походкой приблизился к нам, и я увидела в его руках три бордовые розы на крепких длинных стеблях.

– Привет, Марьяша! – произнес он небрежным тоном. – А я тут мимо шел, дай, думаю, зайду, поздравлю школьную подругу с днем рождения.

– Спасибо, – я стояла, как проштрафившаяся школьница, мне почему-то вдруг стало неловко за то, как я выгляжу, словно Ленский пришел оценить меня.

На мне была старая серая дубленка, которую я носила уже лет пять – на новую просто не было денег, почти все уходило на лекарства и продукты. Да я и не замечала, во что одета, а Кравченко, по-моему, вообще было все равно, и даже если я ходила бы в ватнике, он и этого не заметил бы. Зато Ленский все прекрасно видел.

– Как живешь-то, Марьяночка? Опять ни слуху, ни духу, – он смотрел на меня, прищурившись, наслаждался моей растерянностью.

– Живу, как видишь.

– Да уж вижу, КАК ты живешь, – в это его «как» было вложено столько пренебрежения, что я мгновенно вспыхнула, сравнявшись цветом со своим красным шарфом.

– У тебя все? – спросила я, беря Кравченко под руку.

– У меня – нет. Может, с охранником познакомишь?

Я дернулась, но Кравченко остановил меня, отодвинул плечом в сторону и шагнул к Ленскому. Тот перетрусил, это было заметно, но сдаваться не собирался. Леха протянул ему руку:

– Ну, давай знакомиться. Капитан Кравченко.

Димочка пожал протянутую руку и тоже представился:

– Дмитрий Ленский, журналист.

– И на какую тему пишешь? – поинтересовался Леха.

– В данный момент пытаюсь уговорить единственную любовь своей жизни дать мне интервью, но увы! Здоровенная горилла в камуфляже здорово мне мешает! – с притворным вздохом произнес Димочка.

– Что же, я могу и не мешать, она не маленькая, сама разберется, – у Лехи в голосе появились те самые нотки, от которых у пацанов в роте тряслись поджилки. Я хорошо знала, что последует за этим, пора было спасать «звезду» от мордобоя.

– Леша, нам пора. Интервью не состоится, к великому неудовольствию известного журналиста, – я взяла мужа под руку и потянула к подъезду.

– Нет, погоди, Марьяша, куда ты? – Ленский обошел нас и протянул мне цветы. – Возьми хоть розы в память о том…

– О чем? – перебила я. – Что у тебя общего со мной?

– А у тебя что общего с этим Аникой-воином?

Я никогда не думала, что смогу ударить человека по лицу с такой силой, прямо в челюсть, с правой руки, как учил меня Рубцов. Тогда я даже манекен не могла толком ударить, а тут приложилась к визитной карточке «звезды» от всей души и от чистого сердца. Ленский рухнул на дорожку, прямо на свой букет. Леха молча обнял меня за плечи и повел домой, а вслед нам полетела фраза, брошенная злым, дрожащим голосом:

– Ну, Стрельцова, ты об этом так сильно пожалеешь, что сама придешь ко мне!

– Иди-иди, а то добавлю я! – пообещал Кравченко, не оборачиваясь.

Дома его покинули силы, и он завалился на диван, а я, сидя рядом, разглядывала содранные костяшки пальцев на правой руке. Кравченко взял ее, подул на ссадины, поцеловал…

Вечером пришли Рубцовы, мы сидели за столом, придвинутым к дивану, и Леха, лежа и посмеиваясь, рассказывал о том, что произошло. Рубцов совершенно серьезно заметил, что не зря потратил на мое обучение столько сил и времени. Я только фыркнула:

– Хорош учитель! Еще бы рассказал, как при этом руку себе не повредить, а то вон все костяшки снесла!

– Ну, а ты хотела, чтобы еще и самой без последствий? Тренируйся! – подмигнул Рубцов, салютуя мне рюмкой. – А то вдруг снова кто пристанет по поводу интервью!

Я провожала гостей одна, Леха очень утомился и не смог даже выйти в коридор. Уже давно мне не было так хорошо, как сегодня, и если бы не утренняя встреча с Ленским, этот день мог стать вполне счастливым.

Если бы знать тогда, чем обернется для нас эта злополучная встреча…

В марте Леху стали готовить к операции, он уже достаточно окреп, даже сам приезжал в госпиталь, чтобы встретить меня с работы. Мы подолгу гуляли, разговаривали. Конечно, втайне друг от друга мы мечтали о ребенке, но так же оба прекрасно знали, что это невозможно – ни он, ни я иметь