крепкий запах двухседьмичных портянок, а на стене намалёвана углем голая простоволосая девка с рыбьим хвостом.

На половине Свита вид был совсем другой: постель скатана в уголок под крышу, у окна сундук, полка с книгами, грязная одёжа — в корзинке, а под потолком — венички сухих трав.

А вот с едой у ребят было куда как неважно. В доме не было ни печи, ни очага, так что есть они ходили в харчевню на площади. (Это такой кабак, только торгуют едой.) Понятно, что как деньги подбирались, так они и сидели когда на сером хлебе с водой, а когда и вовсе впроголодь. Пришлось мне самой позаботиться о нашем пропитании, сложить на дворе очажок.

Так мы и зажили потихоньку втроём. Как-то само получилось, что мужчины мои с ранья уходили в крепостицу, на службу, а я оставалась сидеть дома одна и ждать их, скучая без дел. Ну, разве там сходить прибрать в стойлах у лошадей, натаскать воды в колоду…

Городское житьё — ох и странное! Княжьим указом запрещено по дворам хранить навоз, чтоб не смердело. Уберёшь за скотиной — и сразу тащи в специальное место позади крепостицы, на князев поганый двор. И человеческое поганое ведро — туда же. А если вдруг чья лошадь или там коза на улице опросталась, тоже надо собрать, не то со всей улицы пеня в казну.

И воду люди берут не как попало из реки, а из специального фонтана. Водовоз её ночью натаскает, а целитель с утречка от всякой вредности благословит. А если вдруг пьют из реки или там из какого колодца, морщатся и говорят: "Не фонтан!"

А поселение наше, оказалось, вовсе и не город, а так — посад. Князь прежде запрещал всякой простоте селиться вокруг ворот, сгонял с земли прочь, но люди всё равно строили хибары и жили. Князь тогда уж махнул рукой, да и разрешил им строиться путём, а то в хибарах-то вечно было неладно: что ни круг — то пожар, то поветрие…

Свит мне всегда монет оставлял, чтобы сходила на рынок, а как же. Со службы-то оба приходили голодные, как волки, вот я им на своём уличном очажке похлёбку и стряпала. А то, бывало, ещё и блинцов с припёком напеку. Они оба очень любили, когда с лучком и шкварочками.

А Корвиново свинство я живо повывела. Вымела у него всё, паутину сняла. Девке его этой, которая на стене, сарафан и платок нарисовала, а то уж очень смотреть было срамно. И портянки его вонючие в речке отполоскала и по двору развесила. Он обрадовался, как ребятёнок, обнял меня и давай в щёки нацеловывать! А Свит увидал — и ну ворчать: "Эй, Корвин, это, вообще-то, моя жена. Свою заведи — её и слюнявь." Только куда эдакому жениться? Он вечно без монет сидел. Он как жалование получал — начинал каждый вечер таскаться в кабак. Оттуда уж возвращался всегда на бровях, иной раз даже буянить затевал, песни в ночи орать, и все как на подбор срамного содержания. Или вдруг вовсе не приходил ночевать домой. Я сперва удивлялась, спрашивала у Свита, куда ж он запропастился и чего спать не идёт. Свит только отмахивался. Но раз всё же ответил: "Да к девкам он пошёл. Вот там пускай и ночует, если не выгонят." Я тогда ещё подумала, что если к девкам — это хорошо, глядишь, присмотрит себе какую в жёны. Но когда после спросила о том у самого Корвина, он сказал:

— Что ты, Рыжик, это совсем не те девки, которых замуж берут.

— А какие же? — удивилась я.

— Это нехорошие девки, тебе о них знать не надо.

— Так зачем же ты до них таскаешься?

— Да вот такая уж моя дурацкая доля, — легкомысленно отшутился он, а объяснять ничего не стал. Тогда я спросила:

— А Свит тоже к ним ходит?

— Свит? К девкам? Не смеши, Ёла! Он знаешь какой брезгливый? И раньше никогда не ходил. Мы с ребятами даже одно время думали, что он не по этой части.

— Это как?

Корвин посмотрел на меня, словно на маленькую, и ответил:

— А, забудь. Тебе такое знать ни к чему.

Незаметно прошла сушь. И вот ведь что странно: за эти четыре луны я узнала Свита, пожалуй, лучше, чем за весь круг, что мы прожили на заимке. В лесу я сравнивала его с этлами, и всё, что мне было в нём странно и неприятно, сваливала на человечью природу. В городе же, среди людей, я на многое стала смотреть иначе. Оказалось, на прочих людей Свит совсем не похож. Вот Корвин — тот человек.

И как только эти двое уживались вместе, такие разные? Корвин вечно был громкий и весёлый, как птица, а Свит больше помалкивал и смотрел на мир откуда-нибудь из тёмного уголка. Корвин бесхитростный и открытый, у него что в голову ни придёт — враз написано и на лице, а у Свита поди ещё догадайся, что на уме. Корвин — неряха знатный, а Свит аккуратен до смешного. Вечно Свит собирал везде Корвиново шмотьё и с руганью закидывал в его каморку, но стоило Корвину появиться на пороге, его вещи чудесным образом расползались по всему дому.

Много они цапались из-за курева, и тут уж Свит настоял на своём: курить Корвин вылезал во двор. Садился на верхний брус забора, дымил трубкой, а заодно смотрел на улицу и болтал с редкими прохожими: задирал мужиков, с бабами и девками балагурил. И всем-то вокруг он нравился. И тютюн, и дурацкие шуточки-пересмешки, и крепкая вонь немытого тела — всё, что прежде так раздражало меня в хуторских парнях у него совсем не казалось противным.

Вот я всё думала: а сама б я пошла за Корвина замуж? Наверное, пошла б. Он хороший, хоть и беспутный. Добрый, спокойный, и поговорить с ним всегда легко… И собой пригож. Высокий, сразу ясно, что сильный, волосы красивые. А ещё было видно, что я ему нравлюсь. Он того особо ничем не показывал, но мне-то и так понятно… Только однажды было: он сильно спьяну полез ко мне с поцелуями, но Свит его живо урезонил. Дал разок по зубам и унёс спать наверх. А чтоб не бродил, завязал в одеяло, как младенца в свивальник, да так крепко, что мы потом с утра его едва развязали вдвоём. Я думала, Корвин рассердится, но ничего подобного, посмеялся да и забыл.

А вот Свит был