солдат и стараясь не попасть под танк, он занялся собиранием своих любимцев, нежно, по-матерински лаская их.

Миллионерша привстала с земли, чтобы видеть происходящее.

— Генерал Лебатон, хватит дурить! Остановите стрельбу!

— Это ты мне, наглая старуха? Получай!

Охваченный яростью, он дал ей кулаком в лицо, отчего вставная челюсть раскололась. Выплевывая сгустки крови, зубы, куски розовой пластмассы, Загорра повалилась навзничь, ударившись головой о колесо своего «роллс-ройса».

Акку, литератору, все события виделись тесно связанными с памятью и сразу же укладывались в калейдоскоп, где стенками были прошлое, настоящее и будущее, а центром — чистейшая меланхолия. Не испытывая сочувствия к овощам, потрясавшим своими кишками, он вспомнил, как умирала от чахотки его сестра Ия, в платье из бархата незрело-зеленого цвета, как на распятии Грюневальда, и подумал о вере в воскрешение плоти. Пробудиться в викторианском саду! Встретить там сестру с лютней в руках, целовать ее желтоватый лобок, рассказывать ей о названиях плодов земных, бродить среди королевских павлинов, отдыхать в тени статуй Праксителя! Нет болезни страшнее своей собственной, нет худшего несчастья, чем потерять самого себя. Настоящий писатель должен чувствовать, как журналист — иными словами, ничего. Наблюдать, делать пометки. Приподняв ткань, прикрывавшую навес, он пробрался в сторону монастыря, поднялся по медным ступенькам на башню, раскрыл записную книжку в переплете из змеиной кожи и вывел несколько первых фраз нового романа «У каждого бога — свой апокалипсис», следя за кровавой сценой бесстрастно, как за футбольным матчем.

Монахи, пав ниц, в ужасе молились. Аурокан занес кинжал, и металлический Христос испустил луч, дошедший до облаков. Ни один из членов Общества не мог поверить своим глазам. Столько было говорено о конце мира, и вот он перед ними — не так, как воображали себе эти утонченные умы, а во всей неприглядности, и оттого невыносимый. Против всяких приличий, безнадежно пытаясь скрыть от других чудовищное нарушение светских правил, Хумс припал к карману куртки Зума, и его вывернуло. Его приятель, ошеломленный, автоматически произнес «Спасибо» и продолжал шевелиться, лежа на досках. Стрельба шла в убыстрявшемся ритме. Боли, обхватив ноги Аурокана, молила вонзить кинжал ей в грудь:

— Хочу умереть, чтобы жить дальше! Возьми меня с собой, Аурокан!

Из простреленных тел вырывалась разноцветная эктоплазма и, вращаясь вокруг луча, что исходил от клинка, образовывала сверкающий свод.

Спаситель выбрасывал из себя все больше и больше грязи. Толин единственный из всех знал, как это приятно, когда твои ноги обволакиваются чем-то, — его мать обувала его прямо в постели, после завтрака — и лежал в позе «Обнаженной Махи». Он заметил, что первый раз за всю жизнь его мускулы напряглись. Бросая вызов пулям, он соскочил с помоста и врезался в толпу, пытаясь удержать старуху, напомнившую ему бабку: та пыталась вытащить наружу свои кишки. Но поздно! Убийца, намотав их на член, извергал поток спермы. Толин обезумел. Он бегал между клетками, выпуская канареек. Птицы, объятые страхом, устремлялись в небо и понимали, что им там нечего делать, ибо их родиной были клетки. Выстрелы сбили их с толку, и они слетелись к своему освободителю, садясь ему на плечи, окружив его лимонно-желтым облаком. Толина было уже не разглядеть. Комок птиц надвигался на солдат: перейдя в лагерь темноты, холода, апатии, они пропустили небесное видение, олицетворявшее собой свет, тепло, подвижность. Напрасно Толин вопил, пытаясь стряхнуть с себя канареечный нимб: между ним и миром воздвиглась стена из птиц. Сам не зная как, он оказался в монастыре и остался стоять, раскинув руки, — предводитель небольшого войска.

Фон Хаммер полз, ища убежища в монастырских зданиях. Узнать его было нелегко: все волосы выпали. Увидев атакующих солдат, он решил, что это Великая война и повсюду вокруг — коммунистические засады, еврейские заговоры, козни североамериканского спрута. Немец поспешил на помощь славной нацистской армии Чили, уверенный, что займет пустующее место вождя, — он, воин, поэт, покоритель земли и духа. Битва не закончится, пока звезды не расположатся в виде свастики! Порыв его охладила пуля, попавшая в колено. Фон Хаммер упал в жидкую грязь. «Соотечественники, это я!..» — хотел он было крикнуть, но тут ему раздробили второе колено, и немец вытянулся замертво. Боль сделала его другим человеком. Он видел страшную бойню, где все павшие были им, фон Хаммером: сегодняшние мертвецы и жертвы всех войн, восхищавших его доселе. Он отрекся от «Майн Кампф»; волосы его начали выпадать. Когда солдаты удалились, он пополз в безопасное место. Мир рухнул, оставив ему имя, ничем не наполненное: фон Хаммер.

Деметрио не был привязан к семье, родине или даже к самому себе. Подобно Бодлеру, он любил облака, одни облака, восхитительные облака. Но сейчас Деметрио лежал, уткнувшись носом в землю. Впереди была смерть, и он, как ни удивительно, цеплялся за жизнь. Что он боялся утратить? За что держался так крепко? Не за внешность — она вызывала смех, не за творческий дар — сам же Деметрио отверг его, заявив, что не станет троянским конем для муз-захватчиц. Он жил уединенно на крохотном островке посреди своего разума, и потеря этого островка пугала его. Деметрио понюхал свои руки с их бесчисленными запахами, пригляделся к среднему пальцу с мозолью от пера и поклялся: если я выживу, буду любить все, даже вареную фасоль. Он стыдился давать такой зарок, но все же сделал это. Сколько раз он смотрел в зеркало — и кого видел там? Законченного труса! Все страшило его, вплоть до собственных идей. Сквозь ужас пробивалось удовольствие от чужой смерти. Деметрио не мог не оценить всю красоту, всю ядовитую прелесть цветов, распускавшихся в плоти под действием пуль, будто воздушные поцелуи. Он сдержал в себе желание броситься на тела жертв, вонзить зубы в яремную вену. На смену тигриной жажде пришел понос — и, прокладывая извилистый путь через трупы, прикрываясь ими по мере надобности, Деметрио побрел к монастырю.

Га охватило безграничное ликование. Убийство возбуждало его так же, как изнасилование, член достиг размеров ангельской трубы. Он давно привык к студенческим и рабочим манифестациям, забросал камнями не одного полицейского и сжег не один автобус. О свист пуль, старая, знакомая песня! Он знал, что делать, если услышал ее, — и оторвал от помоста железный прут. Свод из разноцветных душ, вращавшийся вокруг Аурокана, вызвал у него рвотные позывы, не меньше, чем центнеры грязи и фанатическое самопожертвование верующих.

— Чудо — это не выход! Если встретишь Будду, убей его!

И Га бросился в бой. Облитый мочой солдат и его товарищи выкашивали первый ряд больных, которые, раскинув руки, бросались на