Утром среди руин монастыря нашлось несколько бочек со святой водой из Рима, Зум зачерпнул ее, чтобы почистить свою шляпу. Возможно, пчелка уловила следы папского благословения. Весь пропитанный святостью, получивший крылатую медаль Зум, ожидая, пока высохнет перо, обвел взглядом долину.

Там подбирали трупы, укладывая их в грузовики. Цистерны на колесах поливали землю известью. Сотни солдат сооружали вокруг монастыря стену из бетонных блоков. На стене висел плакат, гласивший, что монастырь закрыт на реконструкцию.

В шесть утра прибыли три «кадиллака» в сопровождении дюжины мотоциклистов. Внутри сидели важные господа в английских костюмах, черных очках, шевровых перчатках и серых галстуках, — они все время повторяли «да» и заносили в блокноты то, что говорил один из них. Это были министры, а с ними — сам президент Геге Виуэла. Они побеседовали с Загоррой и аббатом, вызвали к себе Лебатона. Отдали распоряжения. Уехали. Дороги объявили закрытыми до тех пор, пока последние останки не будут увезены в мусоросжигающие печи. В прессе сообщили о землетрясении в Андах, жертв нет. Когда очистка местности завершится, поэты смогут вернуться домой.

Зум, чтобы убить время, решил прогуляться к холму. Чудесная пчела! Величайший триумф в его жизни! Теперь он заткнет рот Хумсу, и тот не сможет повторять «Как это ты видишь?» Он, Зум, вырвал у пчелы ее тайну! И запечатлел на бумаге!

Он достал дневник и обратился к невидимым звездам:

— Спасибо вам, мои покровительницы: я испытал приступ вдохновения и…

Пчела изо всей силы вонзила жало в нос поэту и, присев на страницы раскрытой тетради, что валялась в траве, стала ходить по фиолетовым буковкам, туда-сюда, вверх-вниз, поворачиваясь, пытаясь взлететь, и наконец, после судорожной агонии испустила дух, зачеркнув таким образом стихотворение.

Зум зарыдал, не из-за вспухшего носа, а из-за крушения надежд, уверенный, что никогда не сможет подняться на высоту своего главного творения. Ему, как и Моисею, показали издалека землю обетованную, — но войти не позволили.

Он растоптал розу и побрел обратно. Со смертью пчелы умерло Слово.

Спецбригады прочесывали горы, не встречая ни одного крестьянина. Местность выглядела, как после чумы. На полях — ни души. Из печей доносился запах свежего хлеба. Лаяли собаки. Генерал Лебатон, сняв ботинки, засучив брюки до колен, прятался ото всех за картиной брата Теолептуса и напрягался изо всех сил, корчась от боли, пока из него не вышли гусар, мушкетер и зуав. Он щелкнул языком, жалея самого себя, и прикрыл образовавшуюся кучку обломками кафельной плитки. Президент, конечно, не смог разобраться во всех этих историях с чудесами, коллективным безумием и арауканскими богами и списал все на происки коммунистов. Поэты, свободные от подозрений — их невиновность удостоверила госпожа Загорра, — после ухода войск направились в свою академию. Министр труда собрал безработных со всей страны, чтобы те заняли место исчезнувших жителей. Жизнь фон Хаммера все еще находилась в опасности: ему следовало ампутировать ногу, и как можно скорее. Но везти его в больницу означало демонстрировать всем огнестрельные ранения, слетелись бы журналисты, честь армии оказалась бы запятнана, а слова высшего должностного лица — поставлены под сомнение. Лебатон пожал плечами. Случилось нечто из ряда вон выходящее. После того как Загорра задала ему трепку, он не переставал думать о ней, несмотря на морщинистое лицо и осиротевшие десны сеньоры. Среди кухонной утвари блестели весы. Генерал мысленно положил на одну чашку все свое воинство, а на другую — даму, завоевавшую его сердце. Чашки покачались, пришли в равновесие и начали медленно склоняться в пользу Загорры. Сорок лет безупречной службы коту под хвост. Лебатон затянул потуже ремень и, превозмогая боль в животе, бросил:

— Если женщина стоит больше, чем стадо быков, будем покупать не кнут, а гребенку!

Уже было три часа дня, а солдаты все не уходили. Принесли свиных колбасок, ветчины, говядины, однако никто не мог взять в рот даже кусочка мяса. Фон Хаммер со взглядом, отуманенным сорокаградусной лихорадкой, просил вызвать врача.

Лаурель, с гноящимся глазом, отвергал все заботы Боли, не выпускавшей из рук лохани. Он искал убежища в снах, но напрасно, ибо ему, по наущению Ла Роситы, снились одни только гомосексуальные оргии.

Энанита, кормя ребенка, предложила Ла Кабре попить молока из свободной груди. Приложившись к соску, он заметил ореол вокруг головы молодой матери. Та с ангельской улыбкой посмотрела на ребенка, потом на него. Ла Кабра протянул руку к своему сыну и, в знак того, что мир заключен, сделал большой глоток.

Пользуясь затишьем, Боли взяла слово:

— Аурокан явился в этот мир, чтобы доказать истинность чудес…

— Хватит! Не хватало еще, чтобы всякая недоделанная устрица пудрила мне мозги иудео-христианскими измышлениями!

Боли, униженная, терпеливо ответила:

— Если ты не веришь в подлинность той глины, вот тебе кусок твоего сна.

Она бережно развернула позолоченную лохань: на дне ее были остатки пахучей глины!

Этой глиной помазали ногу немца, а также L на лице Лауреля. Генерал Лебатон с натужным хрипом спросил, не осталось ли еще немного: он страдает от недуга, в котором стыдно признаться. Ему дали последнюю пригоршню. Он отошел в сторонку, проглотил полпорции, а остальное использовал как горчичник. Немедленно по его внутренностям, вплоть до ягодиц, разлилось блаженство, и генерал, приплясывая, вновь присоединился к остальным.

Он воспользовался этим обстоятельством, чтобы пристроиться рядом с Загоррой.

Кости тут же срослись, и фон Хаммер смог ходить — правда, одна нога так и осталась короче другой.

Лаурель обрел зрение на оба глаза, а от шрама осталась лишь красная полоса.

Немец поцеловал еврейке обе руки.

Деметрио в знак своей неизменной разочарованности трижды хлопнул в ладоши.

Лебатона ждал военный автомобиль. Войска, очистив долину и уничтожив следы несчастья, возвратились в казармы.

— Поезжай без меня, — сказал Лебатон шоферу. — Я вернусь в грузовике вместе со штатскими. — И, поймав удивленный взгляд водителя, прикрикнул на него: — Молчать, свинья! — после чего вновь занял свое место подле Загорры.

Никто не издавал ни звука: все ощущали себя пленниками чего-то невыразимого. Хумс рискнул первым нарушить тишину:

— Помните ту книгу, «Веталапанчавимстика»…

Выплюнув изо рта кусочек мрамора, из-за которого длинное слово прозвучало невнятно, он продолжил:

-. ту, что переведена с санскрита как «Рассказы вампира»? Царь тащит на плечах труп человека, который был повешен на дереве. Пока он изнемогает под страшным грузом, вампир, обитающий в мертвом теле, рассказывает всяческие истории — загадки, которые монарх должен отгадать. Как только очередная загадка раскрыта, труп возвращается на дерево. Царь должен отгадать все, чтобы избавиться от призрака. Мы тащим на себе не одного покойника, но тысячи. И пока