только свои двуногие, четвероногие и пернатые, но также кое-кто из местных: мухи, пара шмелей, семейка уховерток, целая орда муравьев (они, правда, не ели, а затаривались – муравейник был где-то поблизости), поползень с подругой (очень скромные птички), одинокая стрекоза, дюжина кузнечиков и суслик (весьма осторожный малый – он так и не подошел, дождался, пока ему бросили кусок тыквы).

Было тепло. Пахло подопревшими за прошлую ночь березовыми листьями. Объевшись, Глеб растянулся на траве, глядя в небо. Березы легонько покачивали своими тонкими верхушками. Даже и не подумаешь, что это середина сентября, и что твои ровесники сидят в школе, а скоро октябрь, дожди, первый снег… Папа с мамой приходят домой, а сына нет, что они чувствуют? С ума ведь можно сойти! Одна надежда – Старобор, он и успокоит и посоветует. Да и у него вон проблемы – может быть, уже и нет на свете доброго старика.

Пока мальчик предавался меланхолии, Григорий быстро перебрал оставшуюся поклажу, распределил по штукам самое нужное, наполнил водой баклаги, а остальное сложил в укромном месте и забросал листьями. Одна штука была приготовлена для Глеба – его собственный школьный ранец, забитый до отказа. Сам он взял большой холщовый мешок, заполненный наполовину, и закинул его за спину.

– Ну, вставай! Негоже медлить. Пойдем напрямик, полем, – проронил он, поправил мешок на плече и тронулся, не дожидаясь мальчика.

Глеб тяжело поднялся, взгромоздил на себя ранец и двинулся следом. Звери бежали налегке: волк рысил где-то сбоку, а кот держался Григория, мешаясь под ногами. Путники быстро пересекли лесополосу и углубились в заросшее жесткой травой поле, в самый жар, в безветрие, в царство верещащих насекомых и цепляющихся за штаны колючек, в перепаханную когда-то людьми, а ныне забытую и ссохшуюся землю.

Комья и рытвины были скрыты в траве, и ноги как нарочно попадали туда, куда не надо. Штанины сразу покрылись сплошной коркой колючек, пыль поднималась от каждого шага и тянулась следом, прилипая к влажной коже. С трех сторон была видна граница поля – линия деревьев в пыльном мареве, а с четвертой стороны поле сливалось с небом, и казалось, нет ему конца; именно в том направлении и двигался Григорий. Идти поначалу было просто трудно: ноги плохо слушались с непривычки, сытый отяжелевший желудок наполнял тело вялой ленивой дремотой, глаза щурились от солнца, которое жарило прямо в лицо. Скоро желудок переварил остатки пищи, вся энергия перешла в ноги, они отяжелели, распарились, а на пятках и под складками сбившихся носков начали гореть первые потертости, если не мозоли. Ранец оттягивал назад, приходилось горбить спину, и Глебу думалось, что он взбирается по какому-то отлогому бесконечному склону. А ноги переставлять было все труднее, они дрожали и цеплялись за полевые силки, расставленные самой природой – сплетенные длинные травы, полусухие, но крепкие, как проволока. Пот заливал уставшие от света, слезящиеся глаза. Плечи жгло огнем – лямки ранца, казалось, давно прорезали куртку, футболку и кожу, и добрались до самого мяса. Голова отупела от усталости, в мозгу ворочалась, толкаясь в виски, лишь одна мысль: только бы не отстать от хозяина, только бы не отстать. За два-три часа ходьбы Глеб раз тридцать прикладывался к своей баклаге, пока она не опустела, но вода не приносила облегчения, испаряясь, видимо, прямо с языка. Да у него и не было возможности попить как следует, потому что спина Григория быстро удалялась – так скорее же, глотнуть пару раз, сунуть баклагу в ранец, и дальше, чтобы не отстать. Он бы очень удивился, если бы узнал, что леший идет вполовину медленнее чем обычно, щадя своего подопечного, непривычного к таким делам, как пешие прогулки. Он помнил только недовольный голос хозяина, когда тот был расстроен поломкой тележки, поэтому ни за что не решился бы попросить его сделать привал. Да и то сказать, Григорий – леший сердитый, хорошо еще, что не прогоняет, разве он будет нянчиться с малознакомым мальчиком!

И Глеб молчал. Тащился кое-как, одурев от природных неудобств, глядя под ноги, спотыкаясь на каждом шагу. Шел-шел, да и наткнулся вдруг на широкую спину лешего. Протер глаза и осмотрелся. Они стояли перед длинным пологим спуском. Внизу синела мелкая речушка. Поле широким клином спускалось к ней, его границы справа и слева значительно сблизились. Сзади смутно виднелась та лесополоса у дороги, от которой они стартовали – не так уж много прошли, как казалось. За рекой раскинулись желтеющие луга, местами росли группы деревьев. Низко над горизонтом стягивались серые тучи, и вечернее солнце медленно погружалось в них.

– Хорошую петлю мы срезали! – с улыбкой сказал Григорий; Глеб посмотрел ему в глаза и невольно улыбнулся в ответ.

– Вон, – объяснил леший, – за теми деревьями проходит дорога, по краю поля, и за рекой сворачивает в нашу сторону. Стало быть, мы опять выйдем на нее где надо, а там и до дома рукой подать. Знаю, что устал ты с непривычки, но отдыхать не советую – потом не встанешь. А там, видишь, дождь собирается. Укроемся в ближайшем лесочке и заночуем. На-ка вот, хлебни из моей баклаги, и вперед. Авось тут полегче будет: под гору все-таки.

Глеб с радостью согласился: ему важнее было расположение лешего, чем привал на голом бугре. И захотелось окунуть уставшие ноги в прохладную речную воду. Вся компания немедля тронулась в путь. Глеб подумал, насколько легче идти, когда видишь цель! Река манила свежей прохладой.

Расстояние преодолели в каких-нибудь полчаса и окунулись в шелест рогоза. Глеб снял обувь, носки и вброд перешел реку, а потом ступил на мягкую траву.

На закате укрылись в крошечном березовом лесочке, который Григорий наметил еще с пригорка. В небе уже громыхало. Быстро темнело. Они споро соорудили шалаш и разложили запасы, чтобы успеть поужинать до дождя. Как только упали первые капли, Глеб завалился спать. Рядом пристроились Никифор и зяблик, а леший с волком замешкались снаружи. Гроза пронеслась быстро, а потом на всю ночь зарядил нудный осенний дождик. Шалаш промок насквозь, только листья, служившие постелью, оставались сухими, но от земли шли влажные испарения, и было холодно.

Глеб Калинин проснулся на рассвете, потому что его бил озноб. Лицо горело, а руки и ноги были как лед. С двух сторон его грели Григорий и волк, но это не помогало. Он выбрался из тесноты и сел. Согреться было нечем: все уже было надето, все пуговицы застегнуты. В такой сырости даже костер не развести. Руки не гнулись от холода, можно было