– Ой, горюшко наше! Цела! – оглядывая и ощупывая еще не пришедшую в себя хозяйку, причитала прислуга. – Не сносить мне дурной головы, и поделом, поделом! Да не плачьте вы теперь-то, самое страшное минуло, здеся, в логове ихнем, вас никто не обидит. Они ж небось денег захотят получить... Как выяснят, что да как, так и отправят к тетушке вашей гонца.

– Почему ты все про меня говоришь, а ты как же? – еще шмыгая носом, но уже с любопытством озираясь вокруг, спросила Маша.

– Да что я? – возясь с веревкой на ноге, тихо ответила Даша. – Я ж из простых, кто за меня что даст?

– А тетушка?

– Да она еще небось приплатит, чтобы меня куда-нибудь подалей в гарем запродали! И правильно сделает, поделом мне, припадошной! Что меня дернуло вас с собой в горы тащить?!

Вокруг галдела стоокая, стогорлая толпа несусветного сброда обоих полов и самого разного возраста. И толпа, как единый организм, жадно взирала на незнакомцев.

И при самом горячем желании там невозможно было обнаружить ни одной сочувствующей пары глаз. Ибо толпа опустившихся людей всегда ненавидит случайно оказавшихся в ней чужаков, и не столько за то, что они – дети другого мира, а просто из-за собственной низости. Глядя на чистеньких, наивных и испуганных барчуков, представители низов особенно явно осознают свое ничтожество, а сделаться другими у них нет ни желания, ни возможности. Именно в этом скрыты первопричины всех бунтов и революций. Не будь в душах собравшихся здесь страха, два инородных для этого мира существа были бы безжалостно растерзаны и поруганы. Но страх, великий, всем управляющий страх заставлял толпу держаться на расстоянии от лакомого куска, и только глаза, недобрые и завистливые, нагло шарили по бедным жертвам, вонзаясь в них, как острые ножи мясника.

Толпа загалдела с новой силой, так что испуганные пленницы теснее прижались друг к дружке, решив, что пришел последний час и кто-то всесильный решил отдать их жизни на откуп своей ненасытной своре. Но, как ни странно, жадное отребье вдруг потеряло к ним всякий интерес и с шумными возгласами бросилось к воротам этого затерянного в горной тайге острога.

Через какое-то время в небольшой, вероятно, предназначенный для зимнего содержания овец загончик, в котором держали девушек, втолкнули трех новых пленников. У мужчин руки были связаны, а симпатичная молодая женщина в военном комбинезоне лихо отмахивалась от наседавших небольшим ножом. Толпе это нравилось, и она с одобрением ревела всякий раз, когда воительнице удавалось зацепить клинком не в меру осмелевшего бандита. Оказавшись в загоне и убедившись, что ей и ее спутникам опасность не грозит, девушка ловко разрезала веревки на руках одного из своих товарищей, надменно проигнорировав протянутые руки другого, спрятала нож и с любопытством уставилась на притихших соневольниц.

– Давно, девки, в этом говне сидим? – определив, что эти перепуганные квочки ей не конкурентки, спросила она и, протянув руку, представилась: – Эрмитадора Гопс! Не боитесь, подельницы, не дам я вас в обиду. Ну, чего онемели, зовут-то вас как?

– Мы – Даша и Маша, нас тоже только недавно привезли, – почему-то за обеих ответила служанка. – Тьфу ты! Это я – Даша, а вот она – Мария Званская, дочь именитой чулымской помещицы.

– Вот это уже яснее, а то «Маша-Даша», – пожимая протянутые руки, надменно произнесла Гопс и, небрежно кивнув в сторону мужчин, добавила: – А это – Енох из властных и его водила-мудила по имени Берия, который и сдал нас, гад, этой своре...

– Эрми! – помогая водителю развязаться, попытался урезонить ее Енох. – Берия нормальный, честный парень, вспомни, ведь это не мы, а он отстреливался от разбойников...

– Эт чо я слышу, кто это здеся честных лесных братанов сворой назвал? – властным жестом раздвинув притихшую толпу, к загородке вразвалку шел среднего роста человек в подбитой красным атласом стеганке и военных бриджах, заправленных в невысокие синие китайские сапоги. За поясом у него торчала золоченая рукоятка допотопного «маузера», а на ремне болталось несколько толстенных золотых цепей от карманных часов.

– Да я, Сар-мэн, и назвала. Не ведая, что к тебе в гости угодила, – гордо расправив плечи, вышла ему навстречу Эрмитадора.

– Опа, бля! Гопс собственной фотокарточкой! Ты чо творишь, беспутная? Я-то думал – заграбастал толстеньких карасей, а силки мои Гопс приволокли собственной персоночкой, вот уж невезуха! Ну тогда здорово, что ли, скиталица моей души! – Они обнялись, удивив не только пленников, но и всю честную братию, замерев следившую за происходящим.

В отдалении, бочком к толпе, стоял Гамадрил со своим недавним спутником, морда первого выражала блаженство, судя по всему, он успел-таки по-быстрому подружиться с рыженькой ишачкой. Увидев братания атамана с пленными, Гамадрил спал с лица и умоляюще глянул на товарища. Дружбан, хитро улыбаясь, протянул лодочкой давно не мытую ладонь. Верзила Гамадрил, за что и был наделен своим приматовским прозвищем, обрадованно вложил в нее кучку желтых кругляшей, долженствующих гарантировать молчание товарища. Разбойник обстоятельно попробовал каждую монету на зуб, одну вернул для замены и, довольный, нырнул в толпу, растворившись в ее разномастности.

– Ну и куда ты на этих боровах пылила осередь ночи? – задал вопрос предводитель, насмешливо оглядев стоявших поодаль пленников. – Слушай, а этот, в натуре, вроде ничего, на приличные бабки потянуть может! – Он ткнул пальцем в грудь Еноха. – Но ты же хрен отдашь, а? Или, может, продашь мне его? А чо, неплохо пробашляю. Ты же в работорговцах никогда не числилась, те это западло было. Ну как, по рукам и в школу не пойдем?

– Сар-мэнчик, чего ты, родной, расчокался? Да и брось ты свою дешевую феню, неприлично, ей-право. Что о нас твои гости могут подумать? И потом, на улице в торг пускаться не с руки, если ты, конечно, в лаврушники не переквалифицировался. Угостили бы бедную жертву свободы каким-никаким напитком, лучше, конечно, хорошим горным чаем. Я ведь, помню, чай у тебя отличный варят...

– Гопс, да это я – жертва, век свободы не видать! А чо, пошли, чифирнем по махонькой, – и уже отвернувшись, бросил кому-то через плечо: – Этих тоже покормите, только не шибко, а то в дурь попрут.

Енох хотел было что-то сказать, да слова сами собой застряли в горле. Недавняя подружка, даже не удостоив его взглядом и призывно покачивая бедрами, в обнимку с бандитом, направилась к причудливому терему, прилепленному к самой скале.

А толпа стала молча расходиться, унося раздражение и досаду по своим норам, где ее можно было сполна выместить на домочадцах и тех, кто послабее.

Удрученный наместник Наместника приуныл. Он совершенно не представлял себе, чего следует ожидать. Запахнув поплотнее сюртук, уселся на поросшую изумрудным мхом землю и обреченно прислонился спиной о плетеную изгородь овечьего загона. В голове блуждали тревожные мысли. Зябко поежившись от утренней прохлады, он полуприкрыл глаза. И тут его посетило странное чувство. Он отчетливо ощутил на себе чей-то взгляд.

Такое бывает с человеком в минуты опасности и сильного душевного напряжения, нечто звериное вылезает из глубин естества и заставляет жить особой, доселе не ведомой, чуткой жизнью. Обостряются обоняние, слух и зрение, мозг улавливает самые тонкие колебания приближающейся опасности, спина ощущает не только легкий ветерок чужого движения, но и чужой взгляд.