Почувствовав на себе этот взгляд, он почти тут же уловил, что в нем не таится никакой для него опасности, тут было что-то другое. Он медленно повернулся. Большие голубые глаза с любопытством смотрели на него, а шелковистые волосы редкого пепельного оттенка послушно струились по тонким, почти детским плечам. Енох вздрогнул: перед ним сидела та самая незнакомка, которую он дважды за последние сутки видел в странных, не похожих на прежние снах.

Их взгляды встретились, и теперь уже Маша, охнув, залилась краской смущения: перед ней сидел человек, манивший ее на сеновал в том странном, тревожном сне. Она понимала, что так смотреть на незнакомого мужчину неприлично, но ничего не могла с собой поделать, да и тот, кажется, тоже не в состоянии был вынырнуть из бездонной голубизны ее глаз.

Берия и Даша с удивлением наблюдали эту сцену. Особо вникать в то, что происходит, ни тому, ни другой не хотелось: каждого в этот момент мучили свои проблемы. Водителю, как обычно, до умопомрачения хотелось есть, а девичье сердце разрывалось от жалости: она представляла, как ее несчастного Юньку волокут пороть на конюшню.

В имении Званской творился переполох, к тому же вся дворня была уже не по разу порота. Пропала хозяйкина дочь, всеобщая любимица Маша, и еще двое непутевых дворовых людей. Развратная, как выяснилось, Дашка («Это на нее, окаянную, я ангелочка своего понадеяла!» – причитала барыня) и Дашкин кобель Юнька. Барыне доложили все: и про сеновал, и про лестницу, которую сын конюха прилаживал вечор к барышниному окну, и про вестника старых богов, и про то, что в тайге ночью свара была, и про то, что к обеду у Змеиного Камня, верстах в десяти от истока Бел-реки, нашли пять оседланных лошадей, а всадников никаких обнаружено не было. Одним словом, страх да и только! И еще – собака завыла этой ночью, почитай, перед самым заходом луны. Какие-то нечистые дела творились в округе.

Полина Захаровна сидела на крыльце в специально по этому случаю вынесенном из покоев старинном материнском кресле. Сидела грозная и неприступная, как непутевый правитель прошлого века Юнцин с большого похмелья. Она машинально отдавала команды, принимала доклады, а сама в душе костерила Бога за то, что не дал ей хоть какого завалящего мужичонку, не всякое, мол, дело бабьим разумом спорится.

Масла в огонь подлил прибежавший Прохор.

– Беда, беда, матушка! – запричитал старик, целуя родственнице руки. Помещица окаменела, ожидая самого страшного. Верная Глафира уже держала наготове нюхательную соль. – Пропал, украден на поругание! Токи автомобиль его, весь разграбленный, нашли у Рябого Яра! Что будет, матушка? Что будет?

– Да ничего не будет, – вздохнув с облегчением и отводя Глафирину руку с солью, произнесла Званская. – Пришлют нового оболтуса, и дело с концом. Ты что это, придурок, о пустышке каком печешься, когда у нас дите родное некто схитил! – переходя на строгий тон, напустилась она на Прохора. – Изыди с глаз моих, брюква пареная!

– Зря ты на меня так, барыня, зря! Общее у нас с тобой горе, только мнится мне, что, уладивши одно, мы и другое, с Божьей помощью, осилим, – понизивши голос, зашептал ей почти на самое ухо. – Верные люди дали знать, что Макуты-бея молодцы поозоровали сегодня ночью и у Змеиного Камня, и у Рябого Яра...

– Да при чем тут Камень и Яр, я те, садовая башка, говорю: Маша пропала, а ты опять...

– Да не ори ты так! – прицыкнул Прохор на родственницу. – И фурий своих отошли куда, дело тут нешутейное.

Полина Захаровна, вместо того чтобы обидеться, жестом отослала приближенных и, опершись на руку старого служаки, торопко подалась с ним в дальние покои.

– Потемки в нашем деле, Захаровна, потемки. – Усадив барыню на диван и пристроившись подле, начал старик. – Макута-бей нонешней ночью своих главарей сбирал на сход, об чем там гутарили, никто не знат, а кто и знат, тому сподручнее язык проглотить, чем полслова молвить. Одно говорено: недалече от наших мест сошлись, ну, мот, верст пять, не боле. Посидели, пошушукались и канули во тьме ночной. А как раз той же порой у Змеиного Камня на второй день полнолуния уж который месяц местно мужичье сбирается, и к ним выплыват човен...

– Да где ж там челну-то плавать, в том месте Бел-реку и воробей в брод перейдет! Да и не томил бы ты душу, давай дело говори!

– Помилосердствуй, матушка, не перебивай, я и так-то в мыслях путаюсь! Вестимо, негде там човену байдать, так не об том гутарю! Знат, выплыват човен, а на ем дед, да с девками здоровыми, вровень твоей Нюшке с маслобойни...

– Да иди ты! В Нюшке ж, почитай, два метра с четвертью!

– Вот те истинный крест, – обнес лоб знамением Прохор, – сам, правда, не видел, мужик один глаголел, а он высок, метр восемьдесят будет, я его рулеткой мерил, так вот, мужик тот ей по сиську.

– Господи святы! Почто у вас, у мужиков, все мерки какие-то скабрезные: то до пупа, то по сиську, один срам в головах, – заплакала барыня.

– Да что ты, что ты... – принялся утешать Прохор.

– Ой, Прохор, одна ты мне на свете родная кровинушка остался! Что там с нашей Машуточкой, с ангелочком моим?! – Барыня заревела в голос.

– Ну что вы, бабы, за народ, не дослушают – и в слезы. Да жива, цела твоя Маша! Дашка при ней, яко цепной пес, сидит, никого не подпущает.

– Ты откуда знаешь?! – оборвав рыдания, волевым и уже набирающим строгость голосом воскликнула Званская.

– Юнька твой поведал...

– Где этот шельмец? Ко мне его – и розгами, плетьми...

– Злой ты к старости становишься, в дичь тебя прет, а еще народная помещица! Оттого и не пошел к тебе отрок...

– Ты его еще иноком нареки, кобеля! Мне порассказали, как он ялдырем своим по сеновалу махал! Отрок! Погоди, доберусь, я ему «отрочество»-то крапивой напарю. Где этот охальник? Веди его ко мне!

– Да кабы и мог, все одно не привел бы! Почто распаляешься, может, Глафиру кликнуть? А то свалишься, а тебе еще девку поднимать, замуж выдавать, зятя в укорот брать, – и не переводя духа выпалил: – Юнька в банде Сар-мэна дочку твою и свою невесту сторожит. Мот, ночью прискачет что новое расскажет. Так что охолони, гостинцев собери, только без барских искрунтасов, сама знаш...

Полина Захаровна помалу успокоилась. Глафира принесла каких-то ханьских сосалок от нервов, соорудили чай. Прохор все беспокоился о барине, да толком никто сказать не мог, когда наконец назовут цену за его свободу.

Надо сказать, что торговля людьми в Сибруссии процветала еще, почитай, со времен Преемника Первого Великого, а потому считалась уже укоренившейся традицией.

За год до того разгорелся всемирный скандал: прищучили дочь одного властителя удела, которая без зазрения совести продавала подвластный батюшке народец оптом и в розницу, только шорох стоял. За год, почитай, сорок тысяч казенных душ загнала, кого своим помещикам, кого на запчасти в Объевру, кого в дальние электоральные зоны, – концов не сыскать. Прищучить-то прищучили, пошумели для острастки, папашу на пенсию отправили, а дочку отпустили, и она ныне во Всевеликом Курултае заседает, законодательница наша.