Потихоньку он расширял ареал своего обитания, и даже как-то спустился по извилистым пролетам на первый этаж и долго-долго стоял у распахнутого черного входа, прижавшись виском к дверному косяку и глядя в больничный сад, подвижный, прелестный и влажный, словно переводная картинка. Тут его и застигла Анжелика, тащившая охапку грязных простынок и пижам. «Оклемался, померанец? — дружелюбно поинтересовалась она, пихнув Хрипунова плечом и ничуть не смущаясь ответным молчанием — Скажи спасибо дяде Саше. Он тя с мусорки припер. Еще б на минутку опоздал — так на той мусорке тя б и прикопали, засранца. Че мнешься, немтырь. Все ты понимаешь. Все вы все понимаете, сволочи такие — благодарности тока от вас не дождесся. Поди-поди, разомни булки-то. Ниче у тя от спасибо не отвалится. Морг вот он. Не заблудисся. А заблудисся — не велика потеря».

Она ушла уже, вильнув внушительным задом, а Хрипунов все стоял, распустив губы и глядя в нежно оперенные молодыми листьями кусты. Потом он вдруг дернулся, как робот, и неловко загребая воздух костлявыми лопастями, побрел в сторону морга.

Никогда Хасан не скучал так отчаянно, как в дни этих фидаинских приемов. Смешно сказать — поначалу, едва придумав трюк с последним пунктом отбора, он волновался куда больше своих бесноватых горцев. У него даже ладони потели — честное слово! — когда в дом к нему вводили очередного мосластого избранника, который прежде, чем пасть перед владыкой ниц, успевал прощупать изумленными глазами маленькую прохладную комнатенку с каменным лежаком в углу и истертыми от времени дряхлыми подушками — а ведь наш Хасан вряд ли живет лучше, чем самый нищеблудный горшечник. Как они все этим гордились! Подчеркнутым аскетизмом своего вождя. Скромным и щеголеватым, как полуфренч.

Поднимись, тихо говорил Хасан распластавшемуся солдату.

Ты можешь задать мне один вопрос о своем будущем.

Любой.

Да, когда-то на этих словах у него у самого пересыхало горло. Сколько было споров, сомнений — подумать страшно! Голос был против — зачем будущее голодранцам, которые всю жизнь жрут один и тот же вонючий сыр? Они не понимают, что такое время, им все равно не за что зацепиться, они плавают в своей жизни, как тупое дерьмо в мутной воде. Оставь их, Хасан, ты придумал скверную шутку, никто не захочет играть в эту игру. Ни здесь, ни наверху. Собачий поводок, безмозглая дудка — шипел в воздух перед собой ибн Саббах, и люди вокруг него цепенели от ужаса — разве я спрашивал твоего мнения, разве я хоть раз говорил, что вообще верю в то, что ты существуешь? Твое дело передать информацию, так передай информацию, и перестань, наконец, поджаривать мои мозги, ты, дурацкий полупроводник!

Они препирались яростно и азартно, словно дети, не поделившие коробку с разноцветным LEGO. Но Хасан оказался упрямее. И голос, вдосталь потоптавшись на его болевом пороге, был вынужден уступить и исчезнуть на пару дней — в ту пору ибн Саббах частенько пытался сообразить: если скорость распространения звука в воздухе при комнатной температуре составляет примерно 1220 км/ч, а голос при столкновении с проблемой, выходящей за пределы его компетенции, отправляется в совещательную командировку в среднем на сорок восемь часов (плюс минус незначительные временные обрезки), значит, Тот, с кем голос консультируется, находится от Земли на примерном расстоянии…

Вы не поверите, но понадобилась куча времени, чтобы эта смешная задача перестала его интересовать. Куча времен и очень много боли.

А голос, разумеется, вернулся. Он всегда возвращался. И дал Хасану добро — тоже, как всегда. Собственно, Хасан и припомнить не мог, чтобы ему хоть раз запретили что-нибудь всерьез. Только на этот раз в протокольной формуле одобрения (пусть будет так, досточтимый Сейид и Даи Кабира, Хасан ибн Саббах, да продлит Аллах твои дни), дебильной и засахаренной, как любая протокольная формула, впервые прозвучала неслыханная прежде Хасаном искра хрустальной иронии. Ты издеваешься что ли? — угрюмо поинтересовался ибн Саббах. Нет, ответил голос. Ни капельки. Ты же сам этого хотел. Так получи.

И получу, настырно сказал Хасан ибн Саббах, чувствуя, как сосет под ложечкой неприятное и незнакомое чувство. Потому что раньше Бог Хасана никогда не смеялся. Никогда.

Зонды.

Зонд анатомический трупный с делениями. Зонд для адаптации концов разорванного слезного канальца левый, правый (комплект). Зонд для аттика. Зонд желудочный для разделения спаек при операциях. Зонд зобный с отверстием. Конический для слезного канала. Зонд маточный. Зонд носовой Воячека пуговчатый. Носовой копьевидный. Зонд ушной Воячека острый. Хирургический желобоватый с пуговкой. Хирургический пуговчатый с ушком. Зонд цилиндрический двухсторонний для слезного канала. Зонды для взятия соскоба.

Ступенька, ступенька, скрип, ступенька. Коридор. Тяжелый запах — Хрипунов подумал, что ТОТ САМЫЙ, но нет — кишащие опарышем кошки на пустыре благоухали сладко и концептуально, словно парфюм Paloma Picasso, а в морге было просто трудно дышать, потому что к сердцу Palomы примешивались жесткие альдегидные ноты смертного страха и формалина. Потом дядя Саша как-то сказал, что единственное, к чему невозможно привыкнуть — это трупный запах. Амундсен говорил то же самое про холод. Хрипунов уже в двенадцать лет знал, что единственное к чему невозможно привыкнуть никогда — это сама жизнь.

Несмотря на внешнюю неказистость (одноэтажный кирпичный домик, по цоколь вбитый в сытную больничную землю и романтично увитый кустами мохнатого боярышника), внутри морг оказался запутанным, ледяным и сложным, как мир. Хрипунов побродил по странным закуткам и молчаливым коридорам, несколько раз зачем-то поднялся и спустился по певучим — в несколько ступенек — лесенкам и, наконец, оказался в просторном предбаннике, который выглядел — в отличие от всего прочего — довольно обжитым. Если, конечно, слово «обжитой» вообще уместно в морге. Во всяком случае, здесь был вполне привычный стол с двумя стульями, совершенно нестрашная кушетка, и вешалка, на которой мирно соседствовали мужской цивильный пиджак и медицинский халат, не слишком, конечно, чистый, но и не заляпанный ничем, вроде крови христианских младенцев и ошметков их же христианских кишок. Взрослого человека, наверно, именно эти простые человеческие вещи и напугали бы больше всего, но Хрипунов вещей никогда не боялся, впрочем, он и до предбанника особенно по поводу морга не рефлексировал. Подумаешь — морг.

Заканчивался предбанник внушительной жестяной дверью, и, поскольку идти больше было некуда, Хрипунов навалился на эту самую дверь цыплячьим плечом и она — с легкостью ночного кошмара — отворилась, и там, за дверью, в полутьме, оказался гигантский, за горизонт уходящий, металлический стол, и с этого стола — сияя ТЕМ САМЫМ прелестным стеариновым лицом — прямо навстречу Хрипунову стремительно села девушка. Голая. И совершенно мертвая. Хрипунов попятился потрясенно, закрываясь рукой, как будто из прозекторской рванулось ему в глаза голодное взлохмаченное пламя, споткнулся о порог и вдруг заорал, натягивая и калеча голосовые связки — страшнее, чем орал от менингита перед своей помойной смертью, но зато впервые за долгие недели разумно и совершенно по-человечески. НЕ ОНА, орал он, НЕ ОНА, НЕ ОНА!!! — пока перепугавшийся дядя Саша не уронил свою упокойницу, которую сам же и посадил на минуточку, чтобы поправить волосы и половчее добраться до черепа (после трепанации скальп аккуратным окровавленным чехлом натягивается на лицо), и не кинулся к Хирпунову, растопырив толстые резиновые пальцы. А тот все орал, закатываясь и тряся головой — НЕ ОНА!!! И это действительно было не она. Просто мертвая девушка. Совсем другая.