Этим „кадровым ключиком“ и отмыкается секрет столь несокрушимого до недавнего времени могущества Егора Кузьмина. Особых талантов за ним, кажется, никогда не числилось. Но для номенклатуры власть — замена любого таланта. А способность с важным видом изрекать самые немыслимые глупости — достоинство. Он мог поехать в Ереван и, обосновывая вырубку виноградной лозы на прародине виноградарства, заявить, мол, хотя ему и известно, что виноделие — многовековая армянская традиция, но с некоторыми традициями теперь придется распроститься. Он не останавливался перед тем, чтобы перечеркивать чужие традиции. И не только те, что со времен Ноя укоренены у подножия Арарата.

В лигачевском аппарате и при непосредственном участии самого хозяина родилось и знаменитое „письмо“ ленинградской преподавательницы, на всю страну сообщавшей в газете „Советская Россия“ о том, как не может она поступаться принципами сталинизма. Появившись в марте 1988 года, это „письмо“, плод бессонных ночей и коллективного творчества журналистов и аппаратчиков, на две недели парализовало едва только оттаивавшую общественную жизнь страны. Из аппарата Лигачева следовали циркуляры размножить и изучить творение ленинградской химички. Историческое время, казалось, повернуло вспять. К счастью, Горбачев возвратился из зарубежной поездки, и редакционная статья в „Правде“ покончила с этим, как тогда было принято выражаться, „манифестом антиперестроечных сил“.

Все знали, что это за силы, кто возглавляет и направляет их. Пройдет время, и Горбачеву удастся перебросить Егора Кузьмича с идеологии (кадровики обычно становятся именно идеологами) на сельское хозяйство. Но до падения и отставки Лигачева было еще далеко.

Известно, что сельское хозяйство в СССР развалить невозможно. После сталинской коллективизации и раскрестьянивания страны его просто некуда уже дальше разваливать. Но Егор Кузьмич, кажется, преуспел и на этом поприще. Его клятвы в верности колхозно-совхозной нищете, его попытки новых миллиардных вливаний в командную экономику деревни и опора на тех секретарей и тех председателей, которые быстро и умело задушили едва появившихся сельских арендаторов, — все это будет помниться и откликаться нам еще очень долго.

Сколько теперь потребуется времени, чтобы ожегшиеся уже при Егоре Кузьмиче крестьяне вновь взяли землю и попытались накормить себя и страну?

В отличие от других консерваторов Лигачев любил публично порассуждать перед телекамерой, мог рассказать о семье, сообщить корреспонденту список своих любимых прозаиков. Правда, патриот своей сибирской вотчины, он никогда не вспоминал, как по его приказу в прежние годы уничтожались лагерные захоронения сталинских времен…

Не по уму и не по таланту, но по должности и своей гражданской позиции Лигачев стал символом марксистской ортодоксии: когда политический комфорт номенклатуры был нарушен, ортодоксы инстинктивно стали группироваться вокруг этого деятеля.

Самое страшное для номенклатурного работника — вовсе не утрата власти. Хотя власть в больших дозах — сильный наркотик, и не так просто от него отвыкнуть. Страшней другое: еще вчера, что бы ты ни говорил, тебе смотрели в рот, тебя толковали и считали очень умным человеком. Любая твоя глупость была ценным указанием и проводилась в жизнь незамедлительно. А тут возникает парадоксальная, абсурдная ситуация: твоя власть при тебе, твой аппарат, как прежде, аккуратен и исполнителен, но любое твое слово может быть оспорено любым неизвестным тебе депутатом или газетчиком. Нет, еще хуже: не оспорено — высмеяно! И особенно больно, если ты всю жизнь прожил в одной роли, а тут роль та же, но отношение к ней, как к чему-то ненастоящему, дутому. И твои железобетонные принципы оказываются мыльными пузырями.

Я видел растерянность этих людей. По-человечески их было жалко, как бывает жаль очень балованного и злого ребенка, который мучит кошку; он палач, но он и жертва. Впрочем, в такой ситуации сперва жалеешь все-таки кошку…

Многие из номенклатурных работников не выдерживали и стремительно сходили с политической сцены. Кто сегодня вспомнит, кем был, скажем, Талызин? Председатель Госплана, кандидат в члены Политбюро, он стремительно поднялся и стремительно канул в Лету, сменив несколько ответственных постов. А сколько таких было? Если на Пленуме Центрального Комитета „по собственному желанию“ около ста его членов враз подают заявления об уходе, значит, кризис в верхах весьма глубок.

Лигачев, впрочем, не из тех, кто подает в отставку. И тут надо отдать ему должное. Как человек, искренне убежденный в своей правоте, он искренне не понимал, что смешон. Мысль о собственной некомпетентности даже не могла прийти ему в голову. Потому он вещал горячо, убеждал со страстью и этим производил впечатление на единомышленников. Его не назовешь глупым — у него цепкий, с хитрецой, крестьянский ум. Таким умом обладал Хрущев. Но отсутствие необходимых знаний, человеческой и политической культуры, а главное — ушедшее для такого типа руководителей время делали Лигачева неосталинистом. При цепкости ума он физически не мог чему-либо научиться. В этом была его беда. В этом, может быть, было и наше счастье: туго бы нам пришлось, обладай Лигачев и ему подобные при прочих своих качествах хотя бы эрудицией.

Я был уверен, что после выводов нашей тбилисской комиссии первым должен уйти в отставку Егор Кузьмич. Ведь именно он один из главных виновников тбилисской трагедии. Но ушел Чебриков. Конечно, Лигачев удержался потому, что поставивший на него партийный аппарат, понимая все минусы Лигачева, просто не мог найти ему подходящую замену. Попытались было с Гидасповым — не прошло: он сумел за несколько дней стать одиознее самого Егора Кузьмича. И лишь когда из недр аппарата возник Иван Кузьмич Полозков, Егора Кузьмича отправили на пенсию.

Конечно, нельзя исключить появления на политической арене какого-нибудь бравого генерала-диктатора вроде генерала Панаева из антиутопии Александра Кабакова „Невозвращенец“. И о том, что глубоко в недрах номенклатуры такой вариант прорабатывается, говорит открыто антигорбачевское выступление генерала Макашова на Учредительном съезде Российской компартии летом 1990 года. Но летом 1989-го о радикальном обуздании своего лидера-реформатора номенклатура еще не помышляла. Должен был пройти год и с треском провалиться гидасповский „митинговый путч“ ноября 1989 года, чтобы Система ради своего спасения предприняла попытку другого путча — еще не военного, но уже бряцающего оружием. Если бы на Учредительном съезде компартии РСФСР и потом в начале XXVIII съезда КПСС политический переворот удался, не исключаю, что за ним мог бы последовать и путч военный.

Летом 1990-го в Кремле параллельно шли два съезда: Учредительный съезд Российской компартии и Съезд народных депутатов РСФСР. Я был делегатом первого.

После очередной истерики одного из партийных работников