Да… многому нас еще научит эта война. Не нас, русских именно, а все народы Европы. И такие войны, являясь гибелью для миллионов жизней и тормозом для прогресса культуры, в то же самое время служат культуре же. И когда окончится эта страшная война, как горячо поднимется все человечество на создание разрушенных храмов веры, науки, культуры и искусства!

А пока… будем драться, пока есть руки. Уцелеем — тогда станем творить…

16 сентября

Бой… Немцы жмут с юга. К границе отходят их обозы… Что за черт! Неужели их взлупили под Осовцем? Вот-то радость была бы! Правда, там все время грохот был.

Устали все. Не спим по ночам. Корка грязи на лице и на руках… На севере сильный бой. Работы — по горло… А силы убывают… Ну, да Бог поможет — хватит до конца боя-то…

Деремся. Вне сомнений — немцы уходят, а на нас кинули заслон. Ну, подождите! Сегодня убило бомбой брата двоюродного… Судьба! Завтра, а то и сейчас вот и я… Устали, устали… Заснуть бы хоть на час…

Много потерь. Люди — молодцами.

18 сентября

Бой идет. Мы начали нажимать. В день делаем по десять штыковых атак.

Вчера ночью ездил с приказанием к полковнику П***. При возвращении шальным снарядом убило второго коня. Меня выкинуло и оглушило. Помню одно синее пламя в глазах.

Очнулся на перевязочном, в лесу, на носилках. Двинулся, и сердце упало. Ноги не слушаются. Такой ужас охватил — думаю — оторвало ноги… А боли нет в них. Тьфу! Оказывается навалили мне на ноги шинелей, да кто-то в темноте, не разбираясь куда, положил на меня тяжелую скатку. Все это слетело с ног, и я вскочил. В глазах круги зеленые… В голове кто-то сидит и жужжит у-у-у-у… Слышу плохо и затылок болит. Ординарец, ехавший рядом, — убит…

Сейчас пришло донесение — немцы отступают на шоссе к Граево… Двигаемся за ними. Генерал уговаривал остаться тут или уехать в тыл. Дудки! Теперь-то самое интересное и будет, когда нажмем на них…

20 сентября

День получки жалованья! Теперь нам не до него! А вот если кто угостил бы хорошей папироской — вот так бы, кажись, и расцеловал!

Добываем сигары с убитых немцев… Потом растираем их и курим в трубках. Мерзость — сверхъестественная… Немцы бегут. Мы уже под Граево подошли.

Тут-то вот и сказалась разница между нашим и немецким солдатом. Наш хорош и в компании и в одиночку. А пруссак — лишь потерял из виду палку офицера, или локоть «камрада» перестал чувствовать — аминь! Идиот идиотом становится. Пленных берем кучами. Много старых, много и мальчишек совсем. Сегодня утром привели в штаб пленного улана. Стоит и плачет. Что с ним. По лицу — лет пятнадцать. Ранен? — Nein…

Оказывается, ему семнадцать лет всего. Он лишь как месяц в строю. За последние дни конница у них почти не ела и не спала, мечась по лесу.

Он, с непривычки, сбил себе ноги в кровь и где-то запутался, отбившись от своих. Его забрали, как куренка, руками голыми.

По шоссе раскиданы тысячами каски, пояса, винтовки и шинели. В грязи и в песке по втулки засели брошенные автомобили. Их много. В этом отношении немцы обеспечены сверх надобности. У них все с собой на бензин. Швальни походные, сапожные мастерские, типография даже в грузовом автомобиле нашлась с приготовленными клише Вильгельмовских усов и с набранным известием о «холере в Петербурге», ввиду чего, дескать мол, ваши храбрые товарищи на севере не берут столицу России, а блокируют ее, а потому мол, — будьте отважны!

Сегодня вышел случайно двухчасовой жестокий бой. Наши зарвались в погоне и сильно прижали немцев к их обозам. Тогда те перепугались за них и с отчаянным бешенством откинули нас версты на три назад шальной контратакой.

Отсюда — вывод: даже и при преследовании надо быть осмотрительными. Настроение у всех блестящее. Даже моя сильная головная боль не заметна как-то при этом подъеме нервов. Но неожиданный удар немцев оказался последним. Наши, быстро оправившись от смущения, справились с атакующими, и они ушли, оставив валы трупов. Как они бросаются людьми! Просто страх берет… Сегодня на один участок, защищенный с фронта малопроходимым болотом и командующий над остальными холмами, они бросили роту. Их встретили ливнем наши четыре пулемета, притаившиеся меж сосновых корней, в ямках, на лесистой верхушке холма. От роты осталось человек тридцать, быстро залегших среди мокрых кочек. Три минуты спустя на этот же холм кинулось еще две роты, почти без огневой подготовки. Спотыкаясь, падая, крича и нелепо размахивая оружием, метались длинноногие немцы, под ровный и сухой стук наших пулеметов, теряя в секунду по десятку человек. Не выдержали и отхлынули назад в лес. Но через мгновенье там послышались яростные, начальственные крики и стук револьверных выстрелов. Дело происходило в четырехстах шагах от нас, и мы ясно слышали, как ожесточенно ругались немецкие обер и просто лейтенанты. Револьверные выстрелы в спину подействовали и… остатки двух рот отчаянно кинулись в последнюю в своей жизни атаку. Опять привалились к дрожащим телам горячих, серых пулеметов наши молодцы и, нервно поводя ручками, облили бегущих вслепую людей перепиливающими пополам струями остроконечных пуль.

Через две минуты только стон шел над болотиной, и судорожно ловили скрюченными пальцами что-то невидимое (очевидно, уходящие жизни) чьи-то высунувшиеся из-под серых копошащихся куч руки. Из шестисот почти человек на этой болотнике уцелело, т. е. легко и тяжело раненными было найдено, только восемьдесят два человека. Остальные — были мертвы. И у очень многих мертвецов было по пять-шесть пуль в теле.

Совершенно же целых, притворившихся мертвыми и застывших под грудами тел, было подобрано только шесть человек. Воображаю, как они будут любить своих лейтенантов, если по возвращении из плена попадут к ним дослуживать.

К ним, потому что офицеров нашли при трех ротах только троих. Одного убитого и двух здоровых, притаившихся сзади, за кучами своих мертвых солдат. Остальные все, значит, уцелели и ушли. А все-таки видно здорово напуганы чем-то немцы; даже два тяжелых орудия бросили, увязших в песке вместе со своими автомобилями. Мы было хотели их вытащить — куда там! Так ловко засели — что хоть мелинитом подрывай их снизу.

21 сентября

Сегодня вошли в Граево. И озорники же немцы! Просто, со злости видно, камня на камне не оставили там. Расстреляли костел ни с того, ни с сего. В нашей старой квартире — свинарник и «мерзость запустения».

Ограблен даже умывальник — доска снята мраморная. Пианино разбито — доска оторвана, клавиши западают, и на их костях следы чьих-то грязных ножищ. В богатой гостиной срезаны вышитые шелковые спинки и сиденья с кресел и пуфов.

Потолки расстреляны. Окна тоже. Зачем, кому понадобилось ломать в щепы дубовый стол в столовой — непонятно… Просто жестокость разрушения захватила. Тупая, слепая жестокость насилия хотя бы над беззащитной мебелью. И именно, тем сильней и злобней эта жестокость, что в бою немцы трусоваты. Пока они вместе, а в спину им глядят дула офицерских револьверов — они храбры. Но разбейся они по маленьким кучкам, и они трусливо бегут или же сдаются. Причем когда сдаются, то иногда так трусят, что ложатся лицом вниз на землю, охватывают голову скрещенными руками и ждут. Но стоит им лишь убедиться, что им вреда не причинят — они мгновенно превращаются в невероятных наглецов и в лазаретах требуют перевязки в первую голову, вперед русских.