Моя птица, моя Мушка уже почти совсем упорхнула от меня. Я перестал ее чувствовать и понимать. Игра, как яд, годами накапливалась в ее организме, мозге, душе. Точила основы реальности, будила бредовые сомнения, приносила странные сны. Я проклял тот день, когда сам — сам! — дал ей в руки первую колоду Рассвета.

Вместо сонного курьера из «Мира Карт» передо мной расположился солидный дядька в полосатом костюме и шелковом галстуке — господин Хотябов почтил личным присутствием. Лист за листом он просматривал контрольные распечатки заказа и изучал каждое изображение через толстую доисторическую лупу.

— Хорошо продается? — вежливо поинтересовался я, кивая на уже подписанные макеты.

— Такая-то красота?! — шутливо хмыкнул Хотябов и улыбнулся так по-свойски, будто знает меня с пеленок. — Отчего ж ей не продаваться? Дурачков хватает. Видите, мы к вам в типографию — как на работу.

Вот ведь заказище, подумал я. Уже седьмая колода коллекционных карт уходит в печать — и дизайн полностью на мне. И это не банальные пятьдесят четыре листа, где только лепи на старшие карты футболистов да голых баб, а остальное отрисовано сто лет назад.

Настолько сложная работа мне до этого не попадалась вообще. Каждая карта индивидуальна. Мне привозили эскиз или набросок, реже — цветную ксерокопию или вырезку из журнала. Детализация требовалась такая, что я рисовал исходник в четверном масштабе — а снулый курьер привозил и привозил мои черновики назад, исчерканные красным, как на скотобойне.

Хищноглазые короли и жутковатые дамы насмехались надо мной, отвлекая от деталей, и курьер — ведь не старше же моих двадцати пяти! — тыкал меня носом, как мальчишку, в неправильно заплетенные волосы, недозатянутые шнурки на чьем-то корсете, пропущенную щербинку на панцире драконоподобной твари.

Хотябова у нас в офисе вскоре переименовали во Врядлева. Но день за днем ошибки исправлялись, к несусветной придирчивости «Мира Карт» привык не только я, но и наш директор, вдруг переставший отвлекать меня на этикетки и листовки, и работа потихоньку пошла. Над первой колодой из двадцати карт я бился три месяца, и, когда Хотябов поставил на макете последнюю подпись, руки у меня затряслись так, будто я все это время провел в запое. Вторую мы слепили вдвое быстрее, а дальше процесс превратился в рутину.

И казалось вполне естественным преподнести любимой девушке на годовщину знакомства спертую из излишков колоду забавных — и нарисованных собственными руками! — магов, королей, зверей и артефактов. Коллекционная игра «Рассвет Хетьмы», набор номер семь.

Холодная ночь. И за окном, и внутри. Приглушенный свет, Тася не шевелится и, кажется, даже не дышит. В противоестественной для центра Москвы тишине разносится лишь морзянка клацающей мыши.

Я подхожу к креслу, кладу Мушке руки на плечи. Она никогда не запрещает мне смотреть — вроде бы не нажили мы секретов за те три года, что живем «полувместе».

Сизый, бледно-голубой, едва розовый — цветовая гамма форума вполне сносно имитирует настоящий рассвет. Вглядываюсь в пиктограммы.

Леди-Солнце, властительница врат Суталя — огненная корона прически, бледное высокомерное лицо. Интересно, перевоплощение в крови у любой женщины? Волосы Таси черны как ночь. Как мои. Когда мы спим, в черном облаке шевелюр, размазанном по подушкам, я не всегда могу различить, где кончаюсь я и начинается она. Но в Хетьме она — неприступная рыжеволосая дива, стерегущая какой-то вход или выход.

Стараясь побороть раздражение, спрашиваю:

— А как в это играют?

И чувствую, как отчуждение, застывшее в ее осанке, повороте головы, напряжении плеч, стремительно тает, развеивается, уступая дорогу моей настоящей Таське, которая, черт возьми, любит меня. Которой хочется делиться со мной своими дурацкими выдуманными новостями, дворцовыми сплетнями, слухами о далеких войнах, виртуальными достижениями Леди-Солнце на службе мага-регента Альмено.

— Тебе, правда, интересно? — Мушка ликует, и даже не пытается скрыть это.

Нет. Мне хочется порвать твои карты, разбить монитор об пол и попросить тебя никогда больше не ходить в Хетьму. Ни в сети, ни в реале. Вернуть ту Таську, которая тысячу дней назад спросила меня, что я рисую. Которую еще сто тысяч лет хочу видеть рядом с собой. И я отвечаю:

— Ага!

Пейзаж с натуры — не мое. Ненавижу ранним утром раскладывать мольберт где-нибудь на бульваре, игнорировать прохожих, вечно глазеющих исподтишка, греть замерзающие пальцы, вместо работы думать о застывающих ногах.

Маленькая церквушка на фоне осеннего перелеска упорно не хотела переползать ко мне на холст. Дурачилась четвертое воскресенье подряд. То прикинется расписным чайником, то железобетонной мертвечиной. Никак не получалось ухватить такую спокойную и понятную — вот она, разуй глаза! — благость. Голые ветки, первые мазки инея на жухнущей траве, отсыревшая штукатурка стен. Золотой блик на незамысловатых крестах, изодранные облака гонит прочь еще теплый ветер.

Я плелся назад как побитая собака. Голодный, злой, полуслепой в ранних сумерках, решил срезать угол до метро через пустынный школьный двор. В спортзале горел свет, запотевшие стекла в высоких окнах — почему без решеток? — подрагивали в ритм звучащей изнутри музыке. Музыке странной, не диско и не латине. Что под такую можно делать?

— Раз… поворот… назад… связка…

Всё-таки, танцы. Что-то индийское, но объевропеенное, подстеленное хорошими ударными, сдобренное спецэффектами.

А сквозь осевший на стекла пар я увидел размытые цветные пятна. Сиреневые, бордовые, бирюзовые очертания девичьих фигур то замирали, то начинали метаться, как мотыльки перед яркой лампой. Я остановился на полушаге, а руки уже сами раскладывали треногу и стягивали через голову изрядно потяжелевший к вечеру мольберт.

— Поворот… руки не опускать!.. Мухина, на счет три!..

Из темного цветного хаоса вдруг выпорхнул сгусток оранжевого пламени. Девушка оказалась почти напротив меня, но уследить за ее танцем было невозможно — слишком быстрый каскад па превращал её в пляшущий огонь.

У меня не оставалось свободных листов. На обороте церковного клона я лихорадочно размечал лист — лишь бы успеть поймать ту композицию, что еще не растаяла на сомкнутых веках.

В зале стало тихо и пусто, а я изводил церковь за церковью на эскизы чего-то небывалого. Если все получится, Дега перевернется в гробу. Я даже не мог понять, в чем потом это исполнить. Ни масло, ни пастель, ни акварель здесь не подошли бы.

— Ой, а кого это вы рисуете? — стайка девчонок порхнула мне за спину, пытаясь заглянуть через руку.

Изо всех я по-настоящему увидел только одну. И поэтому сказал ей:

— Тебя.

В центре города полно странных мест. Между «Ударником» и «Красным Октябрем» — целый квартал, давно переставший быть фабрикой. Подозрительные офисы случайных фирм, склады и складики с вечно закрытыми дверьми, пустые площадки, которые язык не повернется назвать дворами.