Воротник и манжеты у деревенского дурачка? Накидка церковного служки, халаты кондитеров в Сере и Кань, праздничное платье маленькой первопричастницы? Его Купающаяся женщина, высоко подобранные белые юбки, вобравшие в себя все отражения вод и все цвета? Самый красочный из бесцветных цветов! Не случайно же он особенно любит ту картину Рембрандта, завидует ей и равняется на нее? Хендрикье, купающаяся в реке. Женщина входит в воду и высоко подбирает свое белое платье, обнажая бедра.

Божественные ручейки нечистоты, сплошь прорезающие цвет чистоты. Сплошной праздник нечистоты всецветия. Его темные картины исполнены тайного торжества над поврежденной белизной.

Что такое чернота? Не-цвет, самый темный цвет, который поглощает все световые лучи, не отражает свет. Черный, прожорливый не-цвет, куда мы все идем. Цвет, царящий в темноте желудка.

Что такое белизна? Самый яркий цвет, все видимые цвета, наибольшее отражение световых лучей. Всеохватывающий цвет, ахроматическое всецветие, в котором растворяются и отменяются все остальные цвета. Цвет неба прежде синевы. Неба, которое есть, в сущности, большой раздувшийся белый живот.

Но здесь, в ангаре? в клинике? здесь все по-другому. Чистая, ослепительная, холодная белизна – это все, что есть вокруг него, это единственное, что его удивляет. Он очутился внутри белой обувной коробки.

БЕЛЫЙ РАЙ! БЕЛЫЙ РАЙ! – звенят у него в ушах русские слова.

Его внесли в палату, множество рук подхватили снизу его тело, подняли с носилок и нежно опустили на белую больничную койку. Он спокойно позволил этому совершиться и погрузился в глубокий сон. Но память говорит, что это не сон, а только воздаяние, нежное мщение.

И он видит то место на реке Крёз, дом, который Зборовский в 1926 и 1927 годах арендовал на лето, приманивая туда своих художников. Городок назывался Ле-Блан[8]. Он удивляется этому названию. Выходит, белизна – это такой город, вот, значит, где она обосновалась. Ему там хорошо, он рисует подвешенных на веревке в сарае фазанов, индюков, цесарок. Полетт Журден, помощница Збо, должна раздобывать у крестьян лучшие экземпляры, она сопровождает художника в его походах на рынок и фермы. Синие перья вокруг шеи приводят его в восторг.

Необыкновенно красивая курица!

Крестьяне отворачиваются и машут ладонью перед глазами, сообщая другим продавцам о состоянии ума покупателя. Художник не замечает ничего, кроме великолепной курицы с синеватыми перьями на шее.

Местность с белизной в названии была для него предвкушением рая. Сплошь завешенная мертвыми фазанами, которых он, будто одержимый, запечатлевает на полотнах. Их великолепную цветную оперенную смерть. Их последний триумф, их смертный наряд, быстрый всполох грандиозного богатства красок.

Один русский, приехавший в Париж из Берлина, разговорился с ним в «Ротонде» и подсунул ему исписанный листок. На самом деле говорил только русский, Сутин, как всегда, упорно молчал и только изредка бурчал, ворчал и бормотал что-нибудь в ответ сквозь сигаретный дым. Художнику хотелось сказать о невозможности чистого белого цвета. Белизна, она вовсе не белая, хотелось ему сказать, но он не может это выговорить. Ничто белое не должно быть белым, вы понимаете? Нужно подчеркнуть чистоту нечистотою, запачкать и оживить. Чистая белизна разрушительна, враждебна жизни, она есть последнее ничто. Нечистота – это восстание.

Русский не сдается, он подвигает ему по столику стихотворение, пусть Сутин наконец прочитает его, чтобы понять.

Рай… широкая, пустая… оснежённая страна… призрак неба белого… тишь и белизна… там над озером пушистым… сладким холодом дыша… светит леса молодого… белая душа… там блаженствовать я буду… в блеске сети ледяной… пробираться, опьяненный… вечной белизной… и, стрелою из-под веток… вылетая на простор… на лучистых, легких лыжах… реять с белых гор…

Русский резко поднялся, почти закричал на художника и вышел из кафе, громко восклицая:

БЕЛЫЙ РАЙ! БЕЛЫЙ РАЙ!

Он лежит и пытается думать, но в голове нет ни одной ясной мысли. Он теперь в Ле-Блане? Рай – широкая, пустая страна. Пиренеи его памяти теперь такая же оснежённая библейская земля. Снег выше колена, как пшеница летом.

Существуют ли здесь дни? Во всяком случае он не замечал, чтобы свет с течением времени как-то менялся. Никто не показывается, ни врач, ни дознаватель. Только бледная медсестра неслышно проскальзывает в палату, приносит ему еду. Его голод все еще с ним, но это уже не та всепоглощающая ненасытность, как когда-то в Улье. Он с благодарностью принимает пищу от медсестры и слишком робеет, чтобы поговорить с ней, расспросить.

Он никогда не умел разговаривать с женщинами, делать комплименты, льстить. Только сглатывал пересохшим горлом, путался в словах, упорно молчал. Однажды в Кламаре огорошил горничную, пролепетав ей в удивленное лицо:

Ваши ладони такие нежные… как тарелки.

И он дивится здешней еде. Бледная лапша, белый сливочный соус, снежинки сыра, разбросанные сверху, белая листовая свекла, белые щучьи фрикадельки, капуста, белая спаржа, соус бешамель, белая телятина, творог, молочные супы, как облака, рисовая каша. Белый горох. И совсем нет моркови. Из яиц удалены желтки.

Но нет, это еще не все. В один прекрасный день – но есть ли здесь дни? – ему приносят белую клубнику, нежные маленькие плоды, и он недоверчиво рассматривает крошечные шрамы на их белой кожице.

Можно ли ему вставать? Скорее всего, нет.

Он снова в середине мира, но ближе к ее краю, в том мире, который он наблюдал из тихого уголка «Ротонды», поджидая щедрого посетителя, который угостит его чашкой café-crème. Остальная часть вселенной не имеет значения, здесь средоточие мира, несколько улиц и три кафе, где происходит самое важное. Три храма в этом священном районе, и имена их – «Ле-Дом», и «Ротонда», и «Куполь». Очередной восторженный летописец или подвыпивший евангелист провозглашает свою рокочущую истину, и Сутин навостряет уши:

Каждый, чья нога хоть раз ступала в наше кафе, навсегда заражается тем, что мы, художники, называем чумой Монпарнаса. Это не сифилис и не какая-то другая болезнь, но гораздо хуже: неизлечимая болезненная тяга к этому месту, интереснее которого в настоящий момент нет на всем земном шаре.

И если никакого благодетеля так и не появляется, это еще не конец блаженства. Теперь он видит перед собой Либиона, хозяина «Ротонды», с подрагивающими усами, который молча машет ему рукой из-за стойки. Даже во время Первой войны этот храм каким-то образом создавал видимость нормальной жизни с запахом кофе. Сутин несколько раз быстро втягивает воздух через ноздри. Ах, райское наслаждение, café-crème! Пусть другие восхищаются хинными ликерами, мандариново-лимонными коктейлями, амер-пиконом, кюрасао и джин-физзом – желудок Сутина требует лишь одного: успокаивающего, пенистого молочного кофе. Там можно все утро сидеть за чашкой, перемешивать пустоту, греться у печи. Либион, Либион! Случается, правда, что наезжает полдюжина полицейских на велосипедах, они окружают храм и кричат: