Сент-Эспри, разрезавший толпу со своей обычной невозмутимостью, не испытывал таких мучений: здесь, как и везде, прохожие останавливались, чтобы полюбоваться им. Честно говоря, временами мне, обиженному тем, что я сливаюсь с общей массой, очень хотелось когда-нибудь стать на него похожим, как это сулила Мама.

В отеле он снял для нас с Мамой просторный номер, а сам занял соседнюю комнату, поменьше. Пока мы сидели, остывая от уличной жары, мне захотелось разузнать о нем побольше и я спросил:

– Ты уже бывал в Африке?

– Нет, я, так же как и ты, здесь впервые. Ну-ка подойди, я тебя обрызгаю.

Сент-Эспри ненавидел комаров; он с самого Парижа заставлял нас принимать Nivaquine[11], чтобы защититься от малярии, и обрызгивал жидкостью, отгоняющей насекомых.

– В Сенегале главную опасность представляют не самые крупные животные – гиппопотамы и крокодилы, а самые мелкие – комары, – объяснял он, размазывая этот состав по рукам Мамы.

Но я не отставал:

– Так откуда же ты родом?

– С Антильских островов. С французских Антил. Я родился на острове цветов, слыхал о таком?

– Нет.

– Его еще называют Мартиникой.

– Значит, ты не африканец.

– Африка живет в моих генах, а не в воспоминаниях, в отличие от твоей матери. Мои предки покинули Африку еще в семнадцатом веке. Вернее, наши с тобой предки, Феликс.

Когда он говорил «наши», мне всегда хотелось его одернуть: «Эй, ты не очень-то спеши приписать меня к своей родне! Я еще не знаю, соглашусь ли принять твоих предков».

– И чем же они занимались?

– Были рабами.

– Кем-кем?

– Рабами. Их отлавливали в Африке и переправляли через океан.

От этих его слов я буквально оцепенел. Мои предки – рабы?! Неужели я потомок рабов? Прапраправнук беспомощных жертв? Нет, даже слушать не желаю! От этого Сент-Эспри одни несчастья… И я ринулся в атаку:

– Значит, Мамины предки были похитрей твоих!

– Не понял?

– Их-то как раз не отловили, они остались в Африке свободными.

– Можно сказать и так, Феликс. Ты вполне прав.

Я чуть не лопнул со злости: как я ни старался подколоть этого человека, мне не удавалось вывести его из себя. Даже непонятно, сознавал ли он, что я нападаю на него все чаще и чаще… Словом, я решил закрыть дискуссию, вытащил свой телефон и сделал вид, будто читаю новые сообщения. Ну и вляпался же я! Вот так живешь целых двенадцать лет, тихо-спокойно, без всякого отца, и вдруг тебе на голову сваливается эдакий тип – красавец и ноль недостатков. Приуныв, я с завистью вспоминал, как мои школьные товарищи жаловались на своих «стариков»: одни ни хрена не соображали, другие ни черта не делали, или лупили детей, или сквернословили, или «ходили налево». Везет же людям… Да, не всем выпадает такая удача – заполучить папашу с изъяном!

Пока я дулся, Сент-Эспри пошел бродить по улицам Дакара вместе с Мамой; он приобщал ее к африканской атмосфере, надеясь, что новые впечатления пробудят в ней память и интерес к жизни. Мама покорно дала ему увести себя, но, когда она вернулась, я констатировал, что в ее взгляде так и не промелькнула хотя бы искорка сознания.

На следующий день мы отправились в путь. Куда, спросите вы? К реке Сенегал. Благодаря Бамбе Сент-Эспри разыскал на карте местность, где прошло Мамино детство.

Я не воспротивился этому путешествию. Может быть, в глубине души даже надеялся, что это хоть какой-то шанс вырвать Маму из ее забытья. Увы, поездка эта была задумана, разработана, спланирована моим родителем. И я всей душой противился его решению: меня крайне возмущало, что Сент-Эспри изображает отца семейства после двенадцатилетнего отсутствия, – конечно, их разлука была инициативой моей матери, поступившей наперекор желанию своего возлюбленного, но у нее наверняка имелись на то серьезные причины, разве нет?

Мы ехали на север страны, в Сен-Луи – город, который разочаровал меня не так сильно, как Дакар; здешние дома, с побеленными известью стенами, оградами кованого железа и черепичными крышами, были куда пригляднее, чем здания в столице. Когда мы проезжали по улицам, Сент-Эспри, увидев мое довольное лицо, бросил с саркастической усмешкой:

– Белый город, построенный белыми людьми. Наследие колониализма.

Я никак не отреагировал, но про себя отметил: ага, значит, он издевается над моим простодушным восхищением. Неужели мой папаша все-таки способен на ехидство? Эта гипотеза меня слегка утешила…

После короткой сиесты, устроенной прямо в джипе, мы свернули с асфальтового шоссе на грунтовую дорогу. И хотя неизвестность пугала меня, я радовался этой перемене, до того мне обрыдла нескончаемая монотонная езда по плоской, пустынной, унылой местности, размеченной одними только мангровыми деревьями; деревушки все были одна в одну – приземистые домики, грузовики, магазины, а дальше пыльные поля, баран, луга с рахитичными растениями, еще один баран, стены огромного богатого имения, недоступного чужим взглядам, снова пыльные поля и очередной баран, опять луга с рахитичными растениями и еще одно мангровое дерево, безликие, убогие селения… Никогда еще я не сознавал, до какой степени архитектура представляет собой, по сути, игру в кубики. Одни прямоугольные коробки из глины, из кирпичей, из досок… Ну и страна! Все, что не было делом рук человеческих, оказывалось плоским, а то, к чему прикоснулись люди, выглядело жалким и унылым. Отсюда я сделал вывод, что Африка исчерпала все свои возможности удивить меня.

Джип теперь продвигался судорожными толчками, подпрыгивая на камнях, проваливаясь в расщелины, и трясся так, что нас то и дело подбрасывало, как блины на сковородке. Из-за этих толчков у меня всю задницу отбило. Мама, лежавшая на заднем сиденье, моталась взад-вперед, словно тюк белья, мертвенно-бледная, с закрытыми глазами.

– Кажется, уже близко, – заметил Сент-Эспри.

Дорога сужалась по мере продвижения вперед. Чем медленнее мы ехали, тем более жестокими становились толчки: в таком режиме – если джип вообще его выдержит – я рисковал лишиться ноги или руки.

Наконец я заметил деревянные строения с остроконечными соломенными крышами. Сент-Эспри затормозил вовремя: еще немного и наш вездеход, наверно, развалился бы на части. Вокруг нас собрались ребятишки, привлеченные видом машины. Следом за ними подошла женщина в красном с золотом бубу – эдакая черная Венера со скульптурными формами и плавной поступью, с корзиной белья на голове чуть ли не с нее ростом.

Сент-Эспри завел с женщиной разговор – если его можно так назвать, учитывая тот факт, что женщина изъяснялась на волоф[12]; я уж было собрался поучаствовать в беседе, как вдруг Мама, лежавшая сзади, встрепенулась и села. Сейчас она явно сознавала, где находится, чувствовала это всей кожей. Ее ноздри раздулись, она сделала глубокий вдох, вздрогнула и с неожиданным интересом посмотрела вокруг. Потом вышла из машины и зашагала по дороге, оступаясь на каждом шагу.