толпа, и мне нужно, чтоб ты за ними приглядывал. Я бы, конечно, с удовольствием залил бетоном нижние этажи, а то еще какой-нибудь клиент нарежется и разобьет там себе дурную башку. Мы замуруем двери, а ты мне скажешь, какие именно, – он показал на план. – Я помню, что вы там шастали, но теперь все, конец. Один несчастный случай, и вся наша работа идет псу под хвост. Потому ты мне и нужен. Ты местный, ты честный, знаешь замок и хочешь жить лучше. Я тебе больше скажу. Как закончим, я вам обоим работу дам.

Я задумался над тем, что услышал. Звучало разумно. Вильчур не знал тайны подземелий. Он был бизнесменом, и мне следовало проследить за тем, чтобы так оно и осталось. Но я действительно уже давно работал сторожем. Зачем менять то, что устраивает? Я спросил Вильчура, почему он вернулся и зачем делает то, что делает.

– Я вернулся, потому что заработал достаточно. Когда уезжал, то поклялся, что ноги моей больше не будет в этой жопе мира. А потом… ну, что сказать, люди меняются. Особенно если живешь за границей и думаешь о доме. А у меня нет другого дома, кроме Рыкусмыку, хотя, само собой, хотелось бы иметь. Говорю тебе, достаточно уехать. Это меняет все.

Когда я уходил, он положил мне руку на плечо, сказал, что время у меня есть, но он рассчитывает, что я все же соглашусь и мы еще выпьем с ним водки. Люди в очереди к Вильчуру смотрели на меня с завистью.

3

Владислава долго копалась в помидорах и стучала острым ногтем в красную кожицу, словно пытаясь определить, сможет ли ее пробить. Сказала продавцу, что вот раньше-то были настоящие овощи, а он автоматически поддакнул. Владислава уложила помидоры в сетку. Мы пошли дальше, через площадь. Дети тянули руки к игрушкам за пять злотых.

– Ты должен всему этому научиться, – сказала она. – Когда-нибудь меня не станет, и как вы тогда будете? Будете есть что попало, где попало. И потом разоритесь на врачах. Думаешь, Вильчур тебя спасет?

Я молчал, но Владислава и не ждала ответа. Овощи лежали в грязных деревянных ящиках. Застекленную будку заполняла дешевая одежда – попугайские рубашки, фальшивые ливайсы и бейсболки. Мы сделали еще один круг по площади, и Владислава повела нас крутыми ступенями в сторону рынка и дальше, на улицу Монюшко, где был лучший мясной магазин. Стайки подростков подпирали стены.

– Я в самом деле вас не понимаю. Все вы знаете лучше, все у вас по-своему. Не могу сдержаться; если не скажу, то задохнусь. Ты же меня знаешь. Я вам пытаюсь самое лучшее дать, а ты опять за свое. На кой тебе Вильчур? Зачем ты с ним встречаешься? Он тебе не друг и никому не друг. Помнишь, кем он был, чем занимался? Люди не меняются.

На рынке старый Герман разложил свою торговлю. Там были серебряные потемневшие тарелки, посуда для пароварки и несколько старых книжек. Между ними стояла фигурка быка. Зверь рыл копытом деревянную подставку. Я остановился. Герман пробормотал, мол, всего пятнадцать злотых. Владислава дернула меня за руку. Нас провожал смех, а когда я обернулся, то увидел – это не бык, а конь без всадника.

Мы миновали кооперативный банк. В мясном было две очереди, одна за копченостями, другая – за всем остальным. Сетка оттягивала мне руки, в голове выло.

– Кто б его посадил, – шептала Владислава. – Вильчура этого, значит. Ты отвечаешь не только за себя, ну так отвечай, холера. Я вам всегда помогу. Хочешь хорошую работу, будет тебе хорошая работа. Только говори правду, ради всего святого. Почему ты вечно врешь? Почему про Вильчура я узнаю от других? Будь же мужчиной уже наконец, Шимек, не ради меня, так хоть ради Теклы.

Продавец уже заранее отложил для нее курицу. Долго выбирала шейку. Мы вышли. При свете солнца я заметил, что время ее не пощадило.

Она сказала, что надо еще сходить за сырами, с которыми в Рыкусмыку проблема.

– Ты бы удивился, если б узнал, что еще мне известно. Придет время, поговорим. Почему ты обо мне при людях такое говоришь? Нельзя так. Ведь все рады услышать, что у нас плохо. Точно так же как каждый радуется, когда видит тебя в будке. Или на коленях перед Вильчуром. Ты гордишься собой? Хорохоришься тут передо мной, а потом бежишь на помойке себе новых дружков искать. Когда ты уже поймешь, что семья важнее всего?

Я ответил, что у меня нет никаких дружков и я не понимаю, о чем она. Нырнула в сыры. Я подпирал стену у «Левиафана» и на мгновение стал одним из многих. Вокруг меня сумки трещали от дешевых макарон, тонко нарезанной ветчины, йогуртов и вина по шестнадцать злотых. Владислава вышла. Я не дал ей даже открыть рот. Вынул телефон. Вильчур снял трубку тут же. Я громко и отчетливо произнес, что крайне ему благодарен и берусь за его работу.

Солнце вышло из-за туч. Я поднял авоськи, а Владислава стала тем, кем всегда была, – старой, беззащитной злюкой. Мы молчали.

4

Текла в рабочем фартуке красила квартиру. Не отодвинула мебель от стен. Кое-как прикрыла ее газетами и плескала на пол темно-желтую краску. Я даже не спрашивал, зачем она это делает. Забрал у нее валик и спокойно сказал, что она неправильно подошла к работе. Мы закончим вместе, но сперва надо отдохнуть.

– Что закончим? Что начнем? После чего ты хочешь отдыхать? Текла! Текла-кукла, – мурлыкала она. Сняла фартук, под ним она была голой. Начала целовать меня, расстегнула мне рубашку и брюки. Присела. Сказала, что нам надо отрабатывать потерянные годы, и взяла в рот. Сосала и дергала. Помогала себе рукой, но эффект был тем же, что и всегда. Только усилился скрежет в висках. Текла встала. Потерлась об меня своим обнаженным телом. Толкнула меня на кровать и принялась опять за свое. Я кое-как выдавил, наконец, что мне совсем не лучше и ничего не получится. Мне очень жаль.

Текла выпустила член изо рта, дотронулась до моего уха.

– Не страшно.

Обхватила бедрами мои бедра и начала скользить на этой мокрой тряпочке. Вскоре ее дыхание ускорилось, она задрожала, испустила глубокий стон и начала трястись. Свободной рукой поднимала себе грудь. Кричала при каждом вдохе, а дрожь сотрясала ее снова и снова. В конце концов она соскользнула с меня, костлявая и мокрая. Шепнула слова благодарности. Надела фартук и вернулась к покраске. Я не мог и двинуться.

В тот вечер Текла сказала много разного. Сказала, что раз уж ее посетило здоровье, то и я должен сохранять надежду. Она поможет мне пройти через это, а потом мы отквитаем потерянные годы. Увидим мир. Заведем настоящий дом и кучу детей. Ее сорокалетняя нога стучала по разбрызганной на полу краске; комната становилась зеленой, а потом черной, поскольку уже стемнело.

5

Фонд занимал целый этаж над театром. Вильчур обещал, что покажет мне, что и как, но задерживался. Я сидел у пустого стола и пил воду из кулера. На стенке висел цветной проект реставрации замка. Под стеной парковались блестящие автомобили.

Вильчура не было, зато появился Габлочяж в пропотевшем костюме. Он казался замученным. Я и встать не успел, как он ткнул в меня пальцем и начал орать, что теперь только понял, кто я таков, и решительно не понимает, почему так долго был слеп. Мы ведь работали вместе, а это к чему-то обязывает. Спросил, должен ли он теперь обращаться ко мне на «вы» и добавлять «уважаемый», и сообщил, что только крысы бегут с тонущего корабля. Теперь я буду себе посиживать в офисе, продолжал орать, а он дальше в будке, хотя он уже и в возрасте. Я не знал, что ответить, ну и побаивался Габлочяжа, который метался по офису, сжимая кулаки.

Вильчур вошел бесшумно. Пожал руку сперва ему, потом мне, а Габлочяж поклонился в пояс. Вильчур спросил, как ему работается,