всю жизнь провести в стенах дома, готовить для мужчин и убираться. Рожать или хоронить младенцев.

Новая жизнь, зародившаяся в матушке еще до трагедии на берегу, погибла, не успев появиться на свет. Однажды я застала матушку у нас в спальне: она забилась в угол и стонала, прижимая к себе что-то маленькое, завернутое в окровавленные тряпки. Мне и раньше доводилось видеть это горе, но на сей раз оно принесло и боль, и избавление. Матушка уже порядком настрадалась. Она любила детей. А вот я — ни капельки. Мне стало немного легче: в доме не появится плачущий младенец, который получит все матушкино внимание и отнимет у нее все силы. Я никак не могла понять, почему эти младенцы так много для нее значат. Оставалось только смириться. Последние месяцы обернулись для матушки сплошными страданиями, и я не хотела, чтобы они продолжились.

— Нужно устроить для него похороны, да? — спросила я как можно мягче.

Но матушка покачала головой:

— Нет, детка. Он и вырасти-то толком не успел. Крошечка моя бедная…

Я не стала спрашивать, почему же она тогда так убивается, раз это всего лишь «крошечка». Я оставила ее наедине с горем. Когда пришла пора ложиться спать, в комнате уже не было ни следов крови, ни тряпок, ни младенца. Не думаю, что отец о нем знал — как о том, что он должен появиться на свет, так и о том, что он не родился. Это было матушкино горе и больше ничье.

Конечно, матушка, вновь потеряв ребенка и оставшись с больным, почти неживым мужем, была против того, чтобы мы ходили на восточные пляжи под Черной Жилой и на западные берега Монмута. Однажды я и Джозеф вернулись с тридцатью «змеиными камнями» и огромной сверкающей окаменелостью, которую мы прозвали «крыльями ангела». Матушка тотчас же стала в уме подсчитывать прибыль от продажи этих диковинок и немного смягчилась — я заметила это по ее лицу.

Я потащила «крылья ангела» по лестнице, чтобы показать отцу. Огромный золотой камень был величиной с два моих кулака, соединенных вместе. Выглядел он очень необычно: казалось, сначала деревянные стружки, стеклянные осколки, головки гвоздей и пуговицы воедино сплавились, а потом их как будто покрыли золотом. Рассмотрев окаменелость повнимательнее, я заметила, что она похожа на уголь. Золотой уголь! Что за диковинка! Будь я настоящим ученым, я бы обязательно выяснила, что же это такое.

Сперва я хотела положить находку отцу на грудь, но она оказалась такой тяжелой, что могла сломать ему ребра, — кости у него стали хрупкими, как у птички. Поэтому я отдернула занавеску — лучи солнца упали на «крыло ангела», и по всей комнате заплясали золотистые отблески.

— Отец, гляди! К нам в гости пришел ангел!

Он открыл глаза, но тут же снова зажмурился — казалось, яркий свет ослепил его. Я отошла от окна.

Он снова открыл глаза. И улыбнулся. Слабо, едва заметно.

А я ведь целую вечность не видела его улыбки!

Он зашевелил губами, будто пытаясь что-то сказать, но они все растрескались и пересохли. Я положила свой трофей и дала отцу воды. Он проглотил все, не пролив ни капли. А потом попытался сесть, но сил не хватило.

— Мэри… — позвал он еле слышно.

Я забралась на кровать и приблизила ухо к его губам.

— Молния Мэри, малышка моя, — прошептал он, поднял костлявую руку и протянул мне. Я взяла ее. На ощупь она напомнила пучок тоненьких веточек. Ладонь была влажной и холодной. Ее прикосновение сперва вызвало во мне ужас, но потом я почувствовала, как его костлявые пальцы смыкаются вокруг моих.

— Ты непременно поправишься! — сказала я. — Я боя­лась, что ты не выживешь, но прошло уже столько времени, а ты по-прежнему с нами. Я начала верить, что ты выкарабкаешься. Я и матушке об этом говорила, но она все равно так переживает. Ох и несладко нам пришлось, отец… Знаешь, а ты ведь ходишь под себя, пускаешь слюни и стонешь всю ночь напролет, так что даже заснуть невозможно, а еще тебя ни капли не заинтересовал череп угря и…

Он слабо сжал мою ладонь.

— Тише… Тише… — прошептал он.

Отец вновь закрыл глаза, и на миг мне подумалось, что это и был мой шанс попрощаться, а я растратила его на пустую болтовню.

Но тут он снова открыл глаза и улыбнулся.

— О, Мэри! Всегда оставайся такой!

— Обещаю! — ответила я.

— Моя ты девочка!

Он снова закрыл глаза и отпустил мою руку. Я вытерла ее о юбку — после отцовского прикосновения она стала холодной и липкой.

— Хочешь, я тебе череп угря покажу? — предложила я, но отец слабо покачал головой.

— Устал. Завтра. — И он провалился в сон.

Я пошла вниз, чтобы рассказать о случившемся матушке.

— Отец заговорил! И хочет завтра посмотреть на череп угря! Нужно дать ему сегодня яйцо, чтобы у него сил прибавилось.

— Да-да, конечно, сейчас, — засуетилась матушка. — Вот только яиц у нас осталось всего два. Я думала накормить вас с Джозефом, а то ведь вы у меня растете не по дням, а по часам.

— Отдай мое яйцо отцу, ему нужнее. Я больше не хочу расти. Мне и так уже жмет одежда. Платье стало таким тесным, что дышать тяжело, да и коленки оно теперь едва прикрывает.

Мои немногочисленные платья и впрямь стали невыносимо тесными, и носить их было сплошным мучением.

Матушка окинула меня долгим внимательным взглядом. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Ты превращаешься в женщину, Мэри. И скоро будешь уже совсем взрослая. У тебя появятся свои детишки и муж, который станет о тебе заботиться.

В этот миг в дом вошел Джозеф, и очень вовремя, потому что я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать от злости. Матушка прекрасно знала: я терпеть не могу все эти разговоры о детях и мужьях.

— Мэри никогда не выйдет замуж, — сказал Джозеф. — Она рядом с собой никого не потерпит, не считая нас троих и этого ее расфуфыренного кавалера.

Мое лицо тут же покраснело от ярости, но я прикусила язык и промолчала — если честно, попросту не знала, что ответить. Меня страшно рассердило, что Джо так грубо отозвался о Генри, и в то же время почему-то захотелось плакать.

— Не дразни ее, Джо! Ей непременно встретится хороший парень. Очень скоро она выйдет замуж и родит своих деток.

— Ни за что, — прошептала я и сжала кулаки. Я готова была закричать на Джозефа или матушку, если они продолжат этот гадкий разговор. — Ни за что и никогда я не выйду замуж. И не буду прислуживать мужчине. Не хочу быть толстой, как бочка, из-за младенца. Не стану готовить и убираться днями напролет, гадая, когда же муженек вернется домой. Как какая-нибудь рабыня, у которой нет своей жизни, а есть лишь обязанности перед каким-то мужланом! — выпалила я. Изо рта у меня брызнуло несколько капель слюны и упало прямо на пол. Джо заметил это и расхохотался, что только сильнее меня разозлило. — Безмозглый мужлан вроде тебя, Джозеф Эннинг! — Я кинулась к двери.

— Нет уж, барышня, постойте-ка! — крикнула матушка. — Не смей так разговаривать со мной и с братом!

— Это почему же? — спросила я, резко обернувшись. — Потому что ты старше? Точнее, потому что ты уже старая, да?

— Мэри, Мэри… — с тяжелым вздохом сказала матушка. — Для нас настали трудные времена, и мы все страшно устали от тревог и забот, поэтому и не думаем, что говорим.

— Только не я! Я говорю лишь то, что думаю. Всегда. Слышите? Всегда! — С этими словами я выскочила из дома и громко хлопнула дверью.

Что на меня нашло? Разве отец не вселил в меня надежду, что он и впрямь поправится? Разве я не видела, как матушка устала за ним ухаживать? Разве не знала, что совсем недавно она потеряла еще одного своего драгоценного ребенка? А Джозеф разве не трудился в поте лица, лишь бы овладеть мастерством, которое поможет ему прокормить нашу семью? А мой горячо любимый отец — он ведь тоже мужчина, и притом лучший в мире, так в чем же дело?

Я побежала на Кобб. Гарри