как думаешь? Вот я и ношу его на радость себе — и только себе. Уверена, ты меня понимаешь, а, Мэри?

— Ну, мне-то наряды выбирать не из чего, сами видите, — призналась я, тщетно пытаясь натянуть край платья на колени — грязные и покрытые царапинами от ползания по камням. — Но скажите, неужели Генри мне не соврал про акул? Неужели моряки и впрямь хотели его съесть?

И вновь этот звонкий смех.

— Мэри, Мэри! Ты лучше любого лекарства! — заметила она, а потом задумчиво постучала пальцем по носу и ответила: — Сказать по правде, Генри и впрямь немного преувеличил — чтобы тебя впечатлить, разумеется! Только пускай это останется между нами. Там были голодные акулы — да и моряки тоже, но голод они утоляли галетами из корабельных запасов, не более того! А вот и твое письмо. Держи. — Она взяла конверт с каминной полки и протянула мне. — Можешь его прочесть, пока я завариваю чай. Это я умею, не сомневайся! Сегодня кухарки нет, но она оставила вкуснейший сливовый пирог. Хочешь попробовать кусочек? А остальное я заверну тебе с собой.

Я энергично закивала, хотя все мое внимание было сосредоточено на печати, скреплявшей конверт, на котором аккуратным почерком Генри было выведено мое имя!

А ведь мне еще никогда не писали писем!

Я распечатала конверт и развернула письмо. Посередине был очень забавный рисунок, изображавший Генри в нарядной форме верхом на лошади. И все бы ничего, да только сидел он задом наперед — лицом к хвосту, а несчастное животное, обернувшись, с ужасом глядело на его пятую точку.

Свой рисунок Генри подписал в той же манере, в какой подписывал наши находки:

Генри де ла Беш, кадет кавалерийского полка при полном параде.

Конь Трой. Славный малый, который отнюдь не в восторге, что ему в хозяева достался вышеупомянутый кадет. Известно, что он неоднократно кусал кадета за пятую точку.

Обратите внимание: при посадке на коня кадет допустил одну важнейшую ошибку. Сможет ли величайший ученый всех времен и народов ее отыскать?

Само письмо оказалось совсем коротким.

Дорогая Мэри!

Надеюсь, ты меня простила. Я уже и так порядком наказан. Белый свет мне теперь не мил! Чувствую себя как рыба, выброшенная на берег, в чем ты легко можешь убедиться, если посмотришь на рисунок чуть выше. По-моему, я заразился от тебя своеволием, и теперь меня без конца наказывают за неповиновение и дерзость. Если не знаешь, что такое «неповиновение», у матушки лучше не спрашивай — это ее только встревожит. Впрочем, надеюсь, что слово тебе знакомо.

О да, еще как.

Я продолжила чтение.

Нарываюсь ли я на исключение? Возможно. Это довольно опасная тактика, потому что она очень рас­строит матушку и лишит меня многих перспектив, но я убежден, что пришел в этот мир вовсе не для солдатской службы.

Пора заканчивать. Матушка рассказала мне, а ей — кухарка, что твой отец совсем занемог. Мне жаль его, тебя, всю вашу семью. Я попросил матушку помочь вам, но она редко бывает в городе, так что, наверное, обратится за содействием к миссис Сток.

Пожалуйста, ответь мне, расскажи, как твои дела, как продвигаются исследования, как отцовское здоровье. Матушка даст тебе перо и бумагу, если понадобится.

Расстались мы как-то совсем не по-дружески, и мне очень от этого горько, но, надеюсь, однажды мы встретимся вновь, и ты, как и прежде, найдешь во мне послушного слугу и верного товарища в научных изысканиях!

Пока я складывала письмо, в комнату вошла миссис де ла Беш. В руках у нее был поднос, который она опустила на маленький столик у своего кресла.

— Как он? Все хорошо? — спросила она. — Мне он уже несколько дней не писал.

К счастью, она не стала спрашивать, послушно ли Генри себя ведет.

— Да, все в порядке.

Я очень надеялась, что она не продолжит расспросы — и, кажется, она это почувствовала.

— Перед уходом напомни мне про письменные принадлежности. Они же тебе понадобятся?

— Да. Спасибо.

Речь моя стала сухой и отрывистой, потому что десятки Мэри в моей голове разом начали думать о множестве вещей — и каждой хотелось остаться со своими мыслями один на один. Наука. Дружба. Отец. Миссис Сток. Генри. Послушный слуга! И притом замечательный!

Я улыбнулась про себя и рассеянно принялась за пирог, который поставила передо мной матушка Генри. Странное дело, я ведь даже и не заметила этого! И не поблагодарила ее за угощение!

14. Кровь

Вскоре после моего одиннадцатого дня рождения, который, конечно, никто не праздновал, я по просьбе миссис Сток отправилась за килькой. (Между прочим, для ее кота! А ведь есть люди беднее нас, которые охотно съели бы даже кота, не то что кильку.) По пути я заметила, что на окраине Кобба толпится народ. Любопытство пересилило, и я подошла поближе. Хотела узнать, на что это все так таращились. Был отлив, и я подумала, что, наверное, какой-то дурак завяз в иле и тине и не может выбраться.

Приблизившись, я заметила в толпе городских богачей со своими женами — они брезгливо морщились и указывали на что-то, а дамы еще и зажимали носы и рты кружевными платочками. Наконец и я разглядела причину их омерзения. На мачту одной из лодок была подвешена за ногу мертвая лошадь. Кожу с нее уже содрали, и мясо казалось ярко-розовым в лучах солнца. Рыбаки отрезали от безжизненного тела куски плоти и насаживали их на крючок как наживку.

Труп ужасно смердел, и я впервые в жизни поняла, что чувствуют знатные дамы. Но, как ни безобразны были вся эта картина и вонь, лошадь меня зачаровала. Мне еще не доводилось видеть трупы, которые так хорошо сохранились. Я разглядывала плотные жгуты мышц на бедрах, плечах и шее зверины. И белые нити потоньше, соединяющие суставы. Наверное, они действуют наподобие нитей кукловода — благодаря им животное приподнимает копыта, сгибает ноги в коленях. Прямо у нас на глазах рыбаки отрезали лошади ногу, и конечность рухнула на палубу, щедро оросив ее кровью и звучно громыхнув костями.

Одна из дам тут же лишилась чувств, упала и непременно ударилась бы головой о мостовую, если б ее в самый последний момент не успели подхватить. Зачем она вообще осталась на берегу, если подобные зрелища так ее страшат, — ума не приложу. Я, конечно, и сама решила остаться — но только потому, что я ученый! А она или любовалась видом мертвого животного, или нарочно смотрела на то, что страшно ее пугало. Как бы там ни было, ей здесь не место. Тушу повесили вовсе не на потеху зевакам — хотя поди пойми этих лондонцев с их чудачествами.

Я подошла еще ближе, чтобы получше разглядеть тушу. Отцовская болезнь наглядно показала, как ослабевает и уменьшается тело, истощенное недугом, и это меня уже не удивляло. В конце концов, череп угря тоже был гораздо меньше, чем голова живой морской твари. По рыбьему скелету в общем можно догадаться, сколько мяса на нем было до того, как рыбу сварили и съели. Многочисленные Мэри у меня в голове тут же всполошились и начали строить всевозможные догадки о диковинных окаменелостях, о том, как скреплялись между собой кости, сколько их было в теле загадочных древних существ и сколь крупными были эти самые существа с учетом мяса, кишок, кожи и так далее. Я пожалела, что не захватила с собой перьевую ручку и бумагу, чтобы зарисовать лошадь для Генри.

Я так погрузилась в размышления, что подскочила от неожиданности, когда меня тронули за плечо.

Обернувшись, я увидела мужчину. Лицо у него было очень знакомое, но не успела я вспомнить, где же его видела, как он представился сам. Это оказался тот самый мистер де Люк, который минувшим летом так восхищался рисунками Генри.

— О!