Качалась кровать, качалась картина над кроватью — на которой был изображён вовсе не корабль в бурю, а скверно намалёванный жёлтый цветочек, — а прямо надо мной остервенело колотила в потолок деревянная лампа, обвёрнутая японской бумагой. Из соседней комнаты слышался звук разбивающейся посуды, ещё какой-то грохот да женские крики. Я не очень понимал, что происходит, — дело было непривычное, я только что проснулся, да к тому же уже неделю лежал с температурой, и голова толком не работала. Но понял, что с кровати мне не двинуться — неизвестно, куда качнёт в следующий момент, и балансировать даже в горизонтальном положении было непросто. Секунд через десять всё утихло. Я натянул штаны и вышел из спальни в гостиную.

На полу аккуратным слоем мелких черепков лежала коллекция европейского фарфора, над ней пластом — шкафчики, на которых она стояла двадцать секунд назад, а сверху — тоже разбитый огромный телевизор, гордость учительницы младших классов, у которой я тогда жил. Посреди всего этого разрушения стояла толстая, маленькая и незамужняя хозяйка квартиры в розовой пижаме да с рассечённым виском и с чисто женским мастерством описывала происшедшее самыми красочными эпитетами японского языка. А в проёме двери в другую спальню сидела на корточках смертельно бледная девица из Англии, которую хозяйка, большая любительница не только европейского фарфора, но и вообще всего иностранного, пустила на время к себе жить, как и меня.

Так я провёл так называемое Великое землетрясение в Осака, Кобэ и Авадзи 17 января 1995 года, четыре месяца после моего приезда в Японию. За те двадцать секунд погибло шесть с половиной тысяч человек, некоторые из них — в городе Киото, где я оказался в это утро, а большинство — в городе Кобэ в пятидесяти километрах оттуда. Более ста тысяч семей остались бездомными. Свой дом и жену потерял и мой теперешний отчим, который жил совсем недалеко от эпицентра, — он ещё спал на втором этаже своего старенького дома в Кобэ, в то время как его жена уже готовила завтрак в кухне на первом. Накрывшись футоном, он выдержал лавину черепицы, но, когда всё кончилось, оказалось, что первого этажа уже нет.

Девица из Англии дня через два чуть ли не первым рейсом улетела домой, заявив, что жить в такой стране не собирается. А я волонтёром отправился в Кобэ.

Практически весь город был разрушен, дома, растопырив балки кругом, лежали крышами на земле, перемежаясь обвалившимися эстакадами. Транспорт был парализован, и мне под хруст стекла под подошвами пришлось идти пешком много километров по пустым дорогам, перепрыгивая огромные трещины. Почти каждый час город трясли землетрясения послабее, к которым все скоро привыкли настолько, что пешеходы замирали лишь на секунду, а разговор продолжался как ни в чём не бывало. Спортивные залы каждой ещё стоявшей школы были забиты беженцами, потерявшими дома, всё своё имущество, а многие — своих близких.

Я провёл месяц, работая в одной из таких школ, вместе с другими волонтёрами раздавая гуманитарную помощь, пытаясь как-то наладить водопровод, играя с детьми и слушая бесконечные истории людей, которые потеряли всё, кроме жизни. До сих пор помню мать и сына, которые поседели за один день и с увлечением рассказывали о том, как остались в живых. О муже и отце они за всё время нашего знакомства не сказали ни слова.

Не думаю, что я был так уж полезен. Но сам получил от того опыта немало, хоть и толком не знаю, как полученное назвать. Но вот что я никак не могу решить, так это в чём разница между мной и той девицей из Англии, которая до землетрясения с большим удовольствием ходила по храмам, одевалась в кимоно, занималась икебаной и чайной церемонией, а потом, в общем-то вполне разумно, смылась куда подальше. Был ли мой выбор моральным, стилистическим, каким?

Чёрт его знает. Но я остался здесь, с Японией и японцами, которые живут год за годом, незаметно играя в своеобразную японскую рулетку: остался жив и довольно обсуждаешь подробности с окружающими — умер кто-то из родных, и всё гораздо хуже, а умер сам — и на всех твоих проблемах стоит одна большая точка.

Два дня спустя после землетрясения 2011 года я вышел в лавку неподалёку, купить ячменя. И вдруг понял, что люди на улице смотрят друг на друга совершенно иначе. Что прохожие глазами ведут немой разговор, исполненный одновременно и грусти, и некоторого удовольствия: «Жив?» — «Жив». — «И я тоже».

Жизнь идёт дальше. Без тех, кого уже нет в живых. Без тех, кто уехал.

Япония переживает любое несчастье. Как она пережила землетрясение 1923 года, когда пропало без вести более ста тысяч человек, как пережила навязанную простому народу бессмысленную войну, на которую не хотелось идти никому, как пережила бомбардировки Хиросимы и Нагасаки с 280 тысячами убитых.

«Не заслужили мы такого, — сказал мне с усмешкой старик, протягивая мне мой кулёк с ячменём. — Ведь в этот раз мы даже ни с кем не воевали…»

Я живу в семистах километрах от наиболее пострадавших в 2011 году от землетрясения, цунами и радиации районов Японии. Казалось бы, я мог спокойно наблюдать за происходящим издалека. Но сначала у нас дома жили беженцы, потом жена поехала волонтёром в префектуру Фукусима, затем ненадолго туда же поехал я сам. Очень быстро стало понятно, что катастрофа такого масштаба затронет в той или иной мере каждого.

Стало также понятно, что японская система решения проблем не работает ни на уровне ТЕРСО — компании, управляющей АЭС «Фукусима», ни на уровне правительства. Сразу после землетрясения и марта США предложили Японии помощь с охлаждением реакторов, но предложение осталось без ответа. Как выяснилось потом, председатель правления ТЕРСО Цунэхиса Кацумата в этот момент отсутствовал, и в компании просто не нашлось никого, кто решился бы взять на себя ответственность за принятие столь важного решения — речь ведь шла о том, чтобы навсегда вывести дорогостоящие реакторы из строя. Председатель в тот день был в Китае, куда на деньги компании пригласил прокатиться топ-менеджеров из медиабизнеса.

Вернувшись, господин Кацумата тоже действовал не слишком оперативно, поскольку любое решение в Японии принимается, во-первых, коллективно, с опросом заинтересованных лиц, особенно в высших инстанциях, а во-вторых, на основании прецедентов. На этот раз прецедента не было, а обмен мнениями занял слишком много времени, отчего меры следовали половинчатые и запоздалые. И в этом суть современной японской системы управления — она работает совершенно так же, как столетиями работала японская деревня, где не было сильных авторитарных личностей, принимавших решение единолично и сразу. Всё решалось на основании долгих разговоров всех жителей и обсуждения мер, помогавших в подобных случаях в прошлом. На уровне деревни такая система функционировала вполне достойно. На уровне страны или крупной компании она работает несколько хуже.

Одновременно с городами и электростанциями пошатнулся очень важный для большинства японцев миф — миф об успешном продвинутом государстве, одним из главных атрибутов которого была ядерная энергетика. Выяснилось, что жителям бедных деревень, где возводили АЭС, платились довольно высокие (нередко по полмиллиона долларов) компенсации. При этом многие станции вставали возле так называемых хисабэцу бураку — деревень японских неприкасаемых, которых, несмотря на новые демократические законы, всё ещё воспринимают как людей второго сорта. Причём как раз они часто и шли работать на АЭС.