недопустимого содержания и тона, — подтверждал А. Кривошеин, — Страну революционизируют на глазах у всех властей и никто не хочет вмешаться в это возмутительное явление… Неужели же у Совета Министров нет средств заставить эти подчиненные учреждения сознательно и добросовестно относиться к своим обязанностям?»[355].

Однако правительство, по словам министра внутренних дел Н. Щербатова, ничего не могло сделать, поскольку «на театре военных действий цензура подчинена военным властям…, а гражданская предварительная цензура у нас давно отменена и у моего ведомства нет никакой возможности заблаговременно помешать выходу в свет всей той наглой лжи и агитационных статей, которыми полны наши газеты»[356]. Положение отягощалось тем, что в зону ответственности военных властей входил и Петроград. В ответ на обращение в Ставку министра внутренних дел, начальник штаба Верховного главнокомандующего Н. Янушкевич заявил, «что военная цензура не должна вмешиваться в гражданские дела»[357].

Военный министр А. Поливанов в свою очередь требовал: «Дайте реальные указания военной цензуре, какие в печати губительные тенденции для России». На это A. Кривошеин смог лишь ответить: «Какие могут быть указания в таком вопросе, где должно руководить патриотическое чувство и любовь к страдающей родине»[358]. В результате констатировал Н. Щербатов, нам остается «наложение штрафов и закрытие газет, что вызывает запросы и скандалы в Государственной Думе, которые только содействуют популяризации подвергнутых преследованию органов печати»[359].

«Наши союзники в ужасе от той разнузданности, которая царит в русской печати, — сообщал в августе 1915 г. министр иностранных дел С. Сазонов, — В этой разнузданности они видят весьма тревожные признаки для будущего»[360]. Действительно «везде заграницею, у наших врагов и союзников — безразлично, даже в республиканской Франции, — подтверждал П. Барк, — печать находится под строжайшим режимом и служит орудием для борьбы с врагом»[361]. Однако российское правительство, в данном случае, оказалось бессильно, на этот факт накануне революции, в феврале 1917 г., указывал в своем отчете А. Милнер: «в России существует удивительная свобода слова»[362].

В. Шульгин оправдывал тактику думской оппозиции тем, что было необходимо «заменить недовольство масс, которое может легко перерасти в революцию, недовольством Думы…»[363]. Именно благодаря радикализму Прогрессивного блока, утверждал он, «раздражение России, вызванное страшным отступлением 1915 года…, удалось направить в отдушину, именуемую Государственной Думой. Удалось перевести накипевшую революционную энергию в слова, в пламенные речи и в искусные, звонко звенящие «переходы к очередным делам». Удалось подменить «революцию» «резолюцией», то есть кровь и разрушение словесным выговором правительству»[364]. «В нашем мировоззрении та мысль, что даже дурная власть лучше безвластья, — эта мысль занимает почетное место… И, тем не менее, у нас есть только одно средство: бороться с властью до тех пор, пока она не уйдет!.. Мне кажется, что рабочие будут спокойнее и усерднее стоять у своих станков, зная, что Государственная Дума исполняет свой долг…»[365].

«Именно кадетами напряжены были все усилия, чтобы сдержать и ослабить готовившиеся вспышки острого раздражения», подтверждала сводка московского охранного отделения, в то же время кадеты были уверены, «что «находящееся в безвыходном тупике правительство» быстро капитулирует при первых же признаках движения и, таким образом, революция будет предупреждена в самом начале»[366].

Между тем, «в минуту сомнений мне, — отмечал В. Шульгин, — иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями. Мы слишком красноречивы… мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно…»[367]. К подобным выводам приходил и А. Керенский, обращаясь к думскому большинству: «Подобно персонажу Мольера, не знающему, что он говорит прозой, вы отвергаете революцию, выражаясь и действуя, как настоящие революционеры»»[368].

«Правда Шульгина такая, — конкретизировал видный представитель правых Н. Марков 2-й, — мы в Думе владеем словом, могучим словом, и словом будем бить по ненавистному правительству, и это патриотизм, это священный долг гражданина. А когда рабочие, фабричные рабочие, поверив вашему слову, забастуют, то это государственная измена. Вот шульгинская правда, и я боюсь, что эту правду рабочие назовут провокацией, и, пожалуй, что это будет действительно правда… Знайте, что народ и рабочие — люди дела, они не болтуны и словам вашим верят, и если вы говорите эти слова — будем бороться с государственной властью во время ужасной войны, — понимайте, что это значит… чтобы рабочие бастовали, чтобы рабочие поднимали знамя восстания, и не закрывайтесь, что вы только словами хотели ограничиться; нет, знайте, что ваши слова ведут к восстанию, к народному возмущению… Речи депутатов Милюкова, Керенского, Чхеидзе и ласковое изречение г. Шульгина разнятся только в тоне, в манере, в технике, но суть их одна, и все они ведут к одному — к революции»[369].

Двойственная политика лидеров кадетской партии, на фоне преодоления кризиса поражений 1915 г., приводила к упадку оппозиционных настроений, на которые, отмечает С. Дякин, жаловалась даже «Речь», несмотря на обычный искусственно поддерживаемый оптимизм газеты, руководимой Милюковым. Так, например, уже в январе 1916 г. кадетский официоз указывал на нарастающее в либеральных кругах равнодушие, «которое начинает переходить в какое-то чувство безнадежности»[370]. Перелом, по словам В. Дякина, произошел и в настроениях буржуазии, о чем говорил провал списка «обновленцев» (кадетов, прогрессистов, октябристов) на выборах в Петроградскую думу в феврале 1916 г., победу тогда одержала группа «стародумцев», в которую, по данным полиции, входили в основном люди, стремившиеся устроить свои дела за счет города[371].

Наглядным примером произошедшего перелома, указывал В. Дякин, стало обсуждение в первой половине 1916 г. законопроекта о волостном земстве, где кадеты и прогрессисты вообще отказались от своих проектов, присоединившись к октябристскому… защищавшему привилегированное положение поместного дворянства[372]. Но даже в таком виде проект не удовлетворял ни правых, заявлявших, что «народ еще не созрел, чтобы управляться самому»[373], ни правительство, считавшее, что «Государственная дума слишком мало уделила внимания охране культурного элемента населения (т. е. помещиков, В. Д.)»[374].

При этом, по признанию самих членов блока, законопроект не касался «китов» крестьянского неравноправия — мирских повинностей, делавших обложение крестьянских земель более высоким, чем дворянских, особых крестьянских учреждений (земских начальников, волостных судов и т. п.), сохранявших гражданское неравенство крестьян и права МВД вмешиваться в ход выборов от крестьян в Думу[375]. Даже в таком виде законопроект о «крестьянском равноправии» вызвал бешеное сопротивление правых, протестовавших против «упразднения крестьянства как сословия» и называвших сословные ограничения крестьян их особыми правами![376]