– Голубчики, родные, тащите скорее, минута дорога!.. Минута дорога!

Турецкие снаряды то и дело падали около батареи, некоторые из них звонко и гулко разрывались, пули целым роем проносились между нами, они шумели, звякали, шипели, гудели на всевозможные тоны и лады, но на курганчике и около него, кроме одного конвойного гусара и нескольких раненых лошадей, никто не был задет пулями или осколками гранат. Долгий, томительный час прошел под этим огнем, а турецкий редут все продолжал трещать как митральеза, атака очевидно затягивалась и шла неуспешно. Наконец генерал Гурко, не вытерпев долее, скомандовал суровым голосом:

– Батарея, вперед! Подъехать к неприятелю на триста сажен и катать в него шрапнелями.

Повинуясь команде, восемь орудий, стрелявших на курганчике, быстро взяли на передки и карьером вынеслись вперед. В эту минуту подскакал к генералу Гурко ординарец с донесением, что наше наступление на главный редут задерживается сильным огнем неприятеля, что несколько ложементов на левом склоне турецких позиций заняты Гренадерским полком, но что при этом генерал Зедлер, командир бригады, тяжело ранен пулей в живот и просит подкрепления у полковника Скалона, который едва успел развернуть своих саперов и выехать вперед, как тоже был ранен в живот; ранен также Любавицкий, командир Гренадерского полка, пулей в плечо навылет, но остался в строю. Генерал Гурко потребовал коня и с курганчика поехал вперед в сопровождении начальника штаба генерала Нагловского и двух ординарцев.

Не прошло и получаса, как он прислал назад одного из ординарцев с приказом генералу Рауху, командиру 1-й гвардейской дивизии, выслать немедля вперед подкрепление из частей первой дивизии. Раух скомандовал Измайловскому полку выступить в дело. Поворотно двинулись измайловцы мимо курганчика, под градом пуль, стройными красивыми колоннами, батальонный командир подскакал к ним:

– Измайловцы! – говорил он звучным голосом, – помните ваших дедов, помните героев Бородина, они смотрят на вас теперь.

Измайловцы на ходу сняли шапки и крестились.

– Равнение направо! – командовал между тем офицер, шедший впереди роты с саблей наголо. – В ногу! Левой! Левой!

Снова прошел долгий, томительный час, в течение которого то усиливалась, то затихала перестрелка. Наконец вернулся генерал Гурко и направился шагом на левый фланг, отыскивая графа Шувалова, командира 2-й гвардейской дивизии, около которого ранили в бедро его начальника штаба, полковника Скалона, и трех ординарцев. Второе наступление на редут было также неудачно, много выбыло у нас из строя: солдаты во время атаки бодро шли вперед до глубокого рва и вала редута, но попытки перешагнуть этот ров кончались сотнями геройских смертей – и только. Глубина этого рва, высота вала и сильный неприятельский огонь делали редут неприступной крепостью.

Генерал Гурко, встретившись с графом Шуваловым на нашей батарее левого фланга, условился с ним произвести новую атаку редута одновременно со всех сторон: начать ее в 5 часов вечера, и сигналом к ней считать три залпа, выпущенные с батареи левого фланга. Было три часа дня. Ружейная пальба значительно стихла, но наш артиллерийский огонь не умолкал ни на минуту, поражая неприятеля шрапнелями и нанося ему видимый вред. Наша артиллерия заставила совершенно замолчать турецкие орудия, перебив, как оказалось впоследствии, всех турецких артиллеристов – как офицеров, так и прислугу при орудиях. Генерал Гурко между тем остался ожидать общую атаку на батарее левого фланга. Батарея эта помещалась близко к турецкой позиции, и пули непрерывно гудели здесь.

В течение двух часов, проведенных генералом на батарее, было переранено много лошадей, несколько человек конвоя и прислуги при орудиях. То были два тяжелых часа. Турки, заметив со своей высоты большую группу людей и лошадей, собравшуюся около генерала Гурко на батарее, обстреливали эту группу ружейным огнем. От гудевших пуль негде было укрыться, и только благодаря непонятному счастью в штабе генерала не было раненых, хотя много было контузий, простреленных шинелей и т. п.: у адъютанта Беккера вышибло пулей бинокль из рук, у генерала Леонова было в трех местах прострелено пальто и т. д. С нашей батареи мы видели только один Финляндский полк, прилегший в лощине у подошвы турецкой высоты и частями засевший также по склону высоты в ложементах, захваченных поутру Гренадерским полком.

В 5 часов условленный залп оповестил войска о наступившей минуте нового штурма редута. Вокруг турецких позиций все полки, лежавшие до той минуты в кустах, в ложементах, за буграми, повсюду, где только было малейшее прикрытие от турецких пуль, все полки поднялись разом со своих мест и бросились в атаку. Долгое то усиливающееся, то затихающее «ура!» разнеслось вокруг редута, и в ту же минуту снова заработала и затрещала адская митральеза. Поднявшийся внезапно турецкий огонь производил впечатление огромной, неимоверных размеров действующей с оглушительным треском машины. Финляндский полк поднялся с места на наших глазах. Раздалось «ура!», кто-то впереди поскакал на высоту верхом на лошади, махая саблей, за ним финляндцы цепь за цепью пустились бегом наверх. В ту же секунду вниз поползли в лощину раненые. Новое «ура!» раздалось в лощине, и новые цепи финляндцев побежали вверх, вслед за взошедшими уже цепями. Все турецкие ложементы вокруг главного редута были заняты нашими, в них засели наши солдаты, стреляя по редуту со всех сторон, осыпая его пулями, но адская машина продолжала трещать по-прежнему; приблизившиеся к ней наши солдаты дошли до той черты, в которой, как говорится, нельзя двинуться ни взад, ни вперед. Залегши в отбитых ложементах, они продолжали стрелять из ровиков по редуту, но стоило высунуть только голову из ровика – голова была прострелена, стоило поднять слишком руку, державшую ружье – пальцы были отстрелены. Два неприятеля сошлись на расстоянии нескольких сажен друг от друга и из прикрытий осыпали друг друга тучами пуль, но перешагнуть глубокий и узкий ров, высокий вал, за которым скучились осажденные, было невозможно.

Главный турецкий редут все еще оставался в руках неприятеля. Уже стемнело – было 6 часов вечера. Сев на коня, генерал Гурко медленным шагом поехал с батареи снова на тот курганчик, где поутру наблюдал за ходом сражения. Перестрелка то стихала, то усиливалась снова. Пули по-прежнему звякали, гудели, шипели, роем проносились около нас. Большая красная луна уже выплыла на горизонте, когда мы слезли с коней у курганчика и с тяжелым чувством прилегли на землю вокруг генерала Гурко. В ту минуту у курганчика собралось много народу: приехали начальники частей за новыми распоряжениями, откуда-то собрались казаки – группа была многочисленная, но в этой группе не слышно было шуму, все полулежали и сидели на земле молча, подавленные впечатлениями целого дня, шепотом передавая друг другу свои ощущения.

Десять часов кряду продолжался бой. Под Телишем Егерский полк целый день геройски задерживал турецкие войска от соединения их с осаждаемыми в Горнем Дубнике. Но они могли прорваться и подойти ночью; мог, наконец, и Осман-паша сделать вылазку из Плевны. Так или иначе, необходимо было быстрое решение. При свете фонарика генерал Гурко и генерал Нагловский составляли новую диспозицию на ночь. Генерал Гурко решил провести ночь на курганчике. Между тем было уже совсем темно; на турецком редуте горел большой пожар – там пылали подожженные нашим артиллерийским огнем турецкие палатки и шалаши; треск ружейной пальбы не умолкал ни на минуту. У нас на курганчике все приготовлялись к тревожной, бессонной ночи; у всех на сердце лежал тяжелый камень. Вдруг фигура всадника, летящего от редута к курганчику во весь опор, привлекла всеобщее внимание. Еще генерал Нагловский не докончил писать своей диспозиции, как подскакавший всадник осадил коня против генерала Гурко, то был ординарец генерала ротмистр Скалон.