Первый биограф поэта П. В. Анненков так комментирует эти поручения Пушкина брату: «Пункты, подлежащие разъяснению брата, были ясны: устройство правильной пересылки денег и корреспонденции за границу, вместе с означением места, куда они должны были отправиться, т. е. в тогдашнюю резиденцию Чаадаева (Чаадаев путешествовал по Европе)».

В эти планы была посвящена соседка по имению, владелица Тригорского П. А. Осипова. Умудренная житейским опытом больше, чем доверившиеся ей молодые люди, она решила узнать мнение об этом В. А. Жуковского, который принимал в ту пору деятельное участие в устройстве личной жизни Пушкина. В письме от 29 ноября 1824 года она писала Жуковскому:

«Я живу в двух верстах от с. Михайловского, где теперь Александр Пушкин, и он бывает у меня всякий день. Желательно было бы, чтоб ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я боюсь быть нескромною, но желала бы, чтобы вы, милостивый государь Василий Андреевич, меня угадали. Если Александр должен будет остаться здесь долго, то прощай для нас, русских, его талант, его поэтический гений, и обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнейшего размышления из огня вскочит в пламя; а там поздно будет размышлять о следствиях. Все здесь сказанное не пустая догадка, но прошу Вас, чтобы Лев Сергеевич не знал того, что я Вам сие пишу. Если Вы думаете, что воздух или солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для Русских Орлов, и оный не будет вреден нашему, то пускай останется то, что теперь написала, вечною тайною. Когда же Вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет».

«Отлет» занимал Пушкина уже так основательно, он так верил в его осуществимость, что в то время (в октябре—ноябре 1824 года) написал стихотворение «Презрев и голос укоризны», где явственно звучат ноты прощания с «отчизною»:

Презрев и голос укоризны,

И зовы сладостных надежд,

Иду в чужбине прах отчизны

С дорожных отряхнуть одежд.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мой брат, в опасный день разлуки

Все думы сердца — о тебе.

В последний раз сожмем же руки

И покоримся мы судьбе.

Благослови побег поэта...

И действительно, Пушкину пришлось на этот раз «покориться судьбе», но не такой, как он ожидал: побег неожиданно расстроился. Видимо, Жуковский, получив письмо Осиповой и не одобряя планов Пушкина, предпринял какие-то меры, чтобы его брат, Лев Сергеевич, не смог приехать в Михайловское, а без его помощи Пушкин сам не отважился бы на такое предприятие. Во всяком случае, уже в январе 1825 года у Льва Сергеевича появились какие-то «опасения» относительно приезда в Михайловское. В письме к нему поэт писал: «Твои опасенья насчет приезда ко мне вовсе несправедливы. Я не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания лишить оного двух братьев была бы жестокость без цели, следственно, вовсе не в духе нашего времени...»

А вскоре произошли какие-то события, вследствие которых брат поэта не мог к нему приехать. Отголоском этого были строки письма Пушкина брату в конце февраля 1825 года: «Получил, мой милый, милое письмо твое... Жалею о строгих мерах, принятых в твоем отношении».

Итак, план рухнул, но желание поэта избавиться от ссылки было так велико, что он искал новые возможности выбраться за границу. Весной 1825 года ему стало известно о предстоящей поездке за границу тригорского приятеля А. Н. Вульфа, тогда студента Дерптского университета, и в связи с этим возник новый план — бежать из ссылки под видом слуги Вульфа. И когда Пушкин в марте 1825 года написал в Дерпт письмо Вульфу, то мать его, Прасковья Александровна, на обороте этого письма сделала многозначительную приписку: «Очень хорошо бы было, когда б вы исполнили ваше (Вульфа и Н. М. Языкова. — В. Б.) предположение приехать сюда. Алексей, нам нужно бы было потолковать и о твоем путешествии». «Дошло ли бы у нас дело до исполнения этого юношеского проекта, — говорил впоследствии А. Н. Вульф, — не знаю: я думаю, что все кончилось бы на словах». Этот план также не был осуществлен: Вульф за границу не поехал.

В течение нескольких месяцев Пушкин не оставлял попыток покончить со ссылкой и уехать за границу под предлогом лечения от своей болезни — аневризма. С этой целью он в апреле 1825 года написал обращение к Александру I (на французском языке):

«Я почел бы своим долгом переносить мою опалу в почтительном молчании, если бы необходимость не побудила меня нарушить его. Мое здоровье было сильно расстроено в ранней юности, и до сего времени я не имел возможности лечиться. Аневризм, которым я страдаю около десяти лет, также требовал бы немедленной операции...

Я умоляю ваше величество разрешить мне поехать куда-нибудь в Европу, где я не был бы лишен всякой помощи».

Это прошение он отослал Жуковскому, уверенно полагая, что тот передаст его царю, и откровенно разъясняя старшему другу свои намерения: «...мой аневризм носил я 10 лет и с божией помощию могу проносить еще три года. Следственно, дело не к спеху, но Михайловское душно для меня. Если, бы царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние...»

Поэт с нетерпением ждал ответа на свое прошение, уведомляя об этом в письме Вяземского в июле 1825 года: «Ты уже, думаю, босоножка, полощешься в морской лужице, а я наслаждаюсь душным запахом смолистых почек берез, под кропильницею псковского неба, и жду, чтоб Некто повернул сверху кран и золотые дожди остановились... У нас холодно и грязно — жду разрешения моей участи». Эти ожидания и надежды нашли отражение в написанном в то время стихотворении «П. А. Осиповой»:

Быть может, уж не долго мне

В изгнанье мирном оставаться,

Вздыхать о милой старине

И сельской музе в тишине

Душой беспечной предаваться.

Однако к царю попало письмо не самого Пушкина (Жуковский оставил его у себя), а прошение матери поэта, написанное не без участия его друзей. Об этой затее Пушкин потом с досадой писал Дельвигу: «Зачем было заменять мое письмо, дельное и благоразумное, письмом моей матери? Не полагаясь ли на чувствительность..? ...Ошибка важная! в первом случае я бы поступил прямодушно, во втором