– В новой школе все уже взрослые. Ребята тебе сочувствовать будут.

Мать резким движением сдвинула петли на спице. Она возилась с моим свитером с таким самозабвением, хотя зачем он нужен в такую погоду – ведь уже апрель. Мать будто хотела во что бы то ни стало возместить все, что недодала мне. После того как я вернулась домой, она каждый вечер стелила постель со мной рядом и не закрывала глаз, пока я не усну. Отец после моего возвращения успокоился, стал часто задерживаться с работы, заглядывая по дороге в пивную. Может, из-за того, что мать, не оставлявшая меня ни на минуту, ходила хмурая и мрачная.

Говоря о школе, мать имела в виду отношение ко мне соседей. Их показное сочувствие, показное небезразличие. В тот день, когда я вернулась домой, соседи высыпали на балконы, чтобы поглазеть на меня. И дело было не только в том, что о моем похищении стало известно всей стране. Люди догадывались, что этот случай – отнюдь не ординарный. Все старались подглядеть, что я делаю дома, всем страшно хотелось узнать, как я жила у Кэндзи. И, конечно, мое молчание еще больше распаляло их любопытство.

На следующий день после того, как меня привезли домой, из детского клуба микрорайона принесли гостинцы. Цветные карандаши и много-много убогих записочек:

Кэйко-тян! Поздравляем с возвращением. Как здорово, что с тобой все в порядке. Мы все очень рады. Скоро будем снова играть вместе.

Отличались записки только количеством иероглифов – чем старше класс, тем их больше. Но среди этих посланий оказалось и такое:

Кэйко-тян! Как здорово, что с тобой все в порядке. Моя мама говорит, что один дядька с тобой что-то сделал. Ты не хотела, а он сделал. Когда я про это услышала, мне стало тебя очень жалко. Держись, не сдавайся!

Это письмо было от той самой девочки, которая обозвала меня чучелом, когда я проходила мимо в балетный класс. Для чего она его написала? Чтобы меня обидеть? Нет. Кажется, она по-настоящему мне сочувствовала. Во всяком случае, принесла мне домашнее печенье. Из этого я извлекла для себя урок: чем глубже полученная рана, тем острее боль от добрых намерений и сочувствия.

Стоило выйти на улицу, как я тут же попадала под прицел любопытных взглядов. Однажды в супермаркете мы с матерью столкнулись с каким-то мальчишкой. Оглядев меня со всех сторон, он торжествующе спросил:

– Эй ты! А что с тобой сделал преступник?

Этот вопрос вобрал в себя все, что эти люди хотели спросить у меня. Окружавшая нас публика – и взрослые, и дети – застыла в ожидании ответа. Мальчишка был классе в четвертом, не старше, но уже себе на уме, глаза хитрые. С ехидным видом он наблюдал за тем, как реагируют на его вопрос. Я не стала ничего отвечать, только опустила голову, а мать, спрятав меня за спиной, закричала:

– Ну-ка иди отсюда!

Мальчишка, удивленный такой реакцией, метнулся в сторону. Вспыхнувшая от гнева мать недобро, как на врагов, взирала на посетителей супермаркета.

– Только подумайте! – стала жаловаться мать, обращаясь к продавцу, вышедшему посмотреть, что происходит. – Как девочка пропала – все про нее забыли. Думали, наверное, что ее уже на свете нет. А теперь, когда ребенок нашелся, вернулся домой, всех так и распирает: что было да как было? Ну разве так можно?! Совесть-то надо иметь!

– Мама! – Я потянула мать за рукав. Ее гневные сетования только привлекали ко мне внимание. Однако она стряхнула мою руку и продолжала:

– Или, может, расстроились, что девочка жива осталась? Лучше было бы, если бы она умерла?

– Никто же ничего такого не говорит, госпожа. Успокойтесь, пожалуйста, – пытался успокоить мать продавец, который не мог понять, с чего она так разошлась. Однако унять выплеснувшееся наружу возмущение ему не удалось.

– Ничего подобного. Еще как говорят. Смотрят на нас подленько. Да вы сами поглядите – вот, вот.

Мать повела рукой, указывая на выстроившихся в отдалении по кругу женщин. Одна из них, средних лет, взяла мать за руку. Видимо, приняла ситуацию близко к сердцу. Ее дочь раньше ходила к нам на занятия по музыке.

– Китамура-сан, пойдемте домой. Кэйко, бедняжка.

– С чего это она бедняжка? – набросилась мать на доброжелательницу. – В чем она бедняжка, скажите! Что? Нечего сказать?

– Кэйко переживает из-за вашего шума. Пойдемте домой. Я вас провожу.

Мать посмотрела на меня сверху вниз так, словно только что вспомнила о моем существовании. Потом прижала к лицу ладони и залилась слезами. Что-то упало – опрокинулась магазинная корзинка, на пол посыпались стаканчики и коробочки с йогуртом. Подбежали несколько женщин, стали успокаивать мать, отвели нас домой. Не переставая рыдать, мать постелила себе и уснула. Так, шаг за шагом мы с матерью отрывались от окружающего мира.

Закидоны матери причиняли мне боль. От всего этого бреда в ее голове насчет того, как я пострадала от похитителя, от навязчивой идеи, что меня могут снова похитить, было очень тяжело. Если описать все, что происходило со мной и вокруг меня после того, как я вырвалась из плена, станет понятно, в каком неустойчивом положении я оказалась. Фантазии, рождавшиеся в мозгу у матери, распространялись и на меня.

– Ты хотела сбежать из дома? Ведь так? Потому и пошла за этим типом.

Она была права: в тот вечер, когда я оказалась в руках Кэндзи, я ненавидела ее. Ненавидела за то, что из-за нее мне приходится ездить в балетную школу в соседний городок, за то, что она заставляет меня надевать одно и то же трико, за ее грубые манеры. Поэтому я ничего ей не отвечала. Мать наседала на меня все сильнее, но неизменно кончалось вымаливанием прощения:

– Прости меня, девочка! Как я могу тебя обвинять?! Дура последняя! Как у меня язык поворачивается?! Прости свою маму! Ну что мне сделать, чтобы ты меня простила?!

Пока меня не было дома, мать все время кого-то обвиняла: преступника, иногда отца, совершенно посторонних людей и, наконец, саму себя. Мы с ней обе изменились, стали совсем другими. Я – незаметно, тайком; мать – в открытую, так, что было видно всем.

В начале апреля, перед самым учебным годом, произошло важное событие. К нам домой вместе с Сасаки пришел мужчина. Раньше я его не видела. Думали, он из детского консультационного центра, но оказалось – нет, следователь. Выступающий вперед подбородок, очки в черной оправе, невзрачный синий костюм, белая рубашка, аляповатый галстук. Формально поздоровавшись с матерью, он сразу переключился на меня, давая понять, что у него не так много времени.

– Кэйко-тян! Это господин из прокуратуры, – легко, как о чем-то само собой разумеющемся, объявила Сасаки, не заметив, как я вздрогнула при ее словах[17]. – Миядзака-сан.

Миядзака стал торопливо вынимать из своего портфеля какие-то бумаги. Движения у него были скованные, неловкие. Взгляд скользнул по его левой руке, и я тут же отвела глаза. Вместо кисти у него был протез, искусно сделанный из чего-то вроде резины телесного цвета.