Сасаки не знала, что сказать, а мать, заливаясь слезами, расходилась все сильнее:

– Я вам все скажу! Что может знать такая интеллигентная женщина? Чем это дело кончится? О Кэйко во всем свете никто, кроме меня, не думает. Подумаешь, прокурор! Фигура местного масштаба! А ведь Кэйко еще на суд потащат! Шоу из нее устроят!

Мать разозлилась на весь белый свет и никак не могла успокоиться. Гремя посудой, принялась готовить ужин, а я тем временем заглянула в ящик письменного стола. В глубине лежали слегка помятые тетрадные листы. Достав их, я со страхом рассматривала каракули, которые оставил на бумаге Кэндзи. Одна хирагана, значки кривые. «Я не умею иероглифы писать». Врун! Хитрый, лживый, непонятный. При мысли о его хитростях и уловках, включая предложение вместе вести дневник, я затряслась от злости. Порвать эти листки и выбросить! Но подумав хорошенько, я сунула их обратно и закрыла ящик на ключ. Тогда у меня не хватило смелости выбросить дневник. Если бы я хотела скорее все забыть – избавилась бы от него без колебаний. Однако в душе по-прежнему царило смятение. Забыть ту жизнь, отвергнуть ее? Этого я хочу? Нет. Я не могла избавиться от ощущения, что мне хочется вернуться обратно – в ту простую жизнь, которую вели мы с Кэндзи. Потому что окружавший меня тогда мир был прост и понятен, в нем не было враждебности.

В тот вечер мать легла в моей комнате. Как только она погасила светильник у изголовья, в окружившей нас темноте я дала волю фантазии. Комната вмиг преобразилась. Разлетевшаяся в пространстве цветочная пыльца наконец благополучно осела. Пыльца – это страхи, которые я испытала за год заточения, это мои желания, мое отчаяние, тревога и успокоение, все мои чувства и эмоции – скромные, не такие значительные, но в то же время не заслуживающие того, чтобы к ним относились свысока. Здесь же жили самые невероятные фантазии, которые рождались в воображении из-за унижения, преследовавшего меня с тех пор, как я оказалась на свободе, и людское сочувствие, давившее своей тяжестью. И еще – душная волглая атмосфера тревоги, которую испытывали за меня родители. Все это долго томилось в ожидании порыва ветра. Слова Миядзаки явились этим порывом и дали во мне ядовитые ростки. «Вы с Кэндзи случайно не подружились?» Меня переполняли мысли, которые никак не удавалось облечь в слова. Я накрылась одеялом и еле сдерживалась, чтобы не закричать.

Я стала питать и подращивать фантазии, только зародившиеся у меня в тот вечер. Благодаря им, как ни странно, удалось как-то вытерпеть последний год в начальной школе, год, от которого я не ждала ничего хорошего. Новые унижения и обиды создавали питательную почву для ночных грез, которые помогли мне устоять перед внешним миром.

Вот почему я с таким нетерпением дожидалась ночи. Я напоминала себе Кэндзи – такого разного днем и вечером. Днем вела себя как обыкновенная школьница, зато по ночам наступала свобода, и я переносилась в мир фантазий. Сомнительных, наполненных ядом и очень подробных для шестиклассницы.

Выйдя из цеха, «Митико Ота» заходит в свою комнату и облегченно вздыхает. Одиночество уже вошло в привычку. В цеху хозяин все время сердится, кричит, Ятабэ-сан ворчит, устраивает разные пакости. Цех маленький, работа опасная – везде стружка летает, впивается в ноги, руки в царапинах и ссадинах. В прошлом месяце на станке прищемило палец, чуть совсем не отрезало. Коли речь зашла о пальцах, у Ятабэ-сан на левом мизинце нет верхней фаланги. Хозяин перед ним тушуется, говорит, что Ятабэ-сан непутевый. «Митико Ота» не может понять, почему хозяин боится этого «непутевого».

«Митико Ота» переводит взгляд на свои руки. От них пахнет мылом, хотя отмыть черную грязь под ногтями никак не получается. Порез на тыльной стороне левой руки наконец начинает заживать. «Митико Ота» садится за скромный ужин на алюминиевом подносе. Два картофельных крокета, мелко порезанная капуста, суп мисо, в котором плавают колечки лука-порея, два ломтика маринованной редьки. Крокеты и капуста обильно политы буро-коричневым соусом. В миске горка желтоватого прогорклого риса, видимо, оставшегося от позапрошлогоднего урожая.

Для «Митико Ота» и такая еда хороша. А Ятабэ-сан не скрывает презрения. Сам он по большей части ходит в кафе, что поблизости. Если обедает на работе – покупает что-нибудь простое, домашнее, типа якитори[18], и какую-нибудь приправу. Но за все время он ни разу ничем не угостил «Митико Ота».

Ятабэ-сан глухонемой и объясняется с хозяином жестами. А «Митико Ота» он едва удостаивает движением подбородка. «Митико Ота» – как раб в цехе, где весь персонал – хозяин и пара работников. «Митико Ота» вечно на побегушках, делает всю опасную и однообразную работу. Поэтому время обеда – единственное удовольствие, а Ятабэ-сан тычет пальцем в еду, принесенную женой хозяина, и тихонько хрюкает. «Митико Ота» не любит Ятабэ-сан. Но еще сильнее не любит чванливого хозяина. А нравится больше всех его жена, которая готовит дома еду и приносит в цех, хотя она тоже «Митико Ота» ни во что не ставит. «Митико Ота» несколько раз давали одежду, которую больше не носит хозяин, но она чем-то воняет, и ничего с этим запахом не сделаешь, сколько ни стирай.

– Приятного аппетита.

На еду уходит минут пять, а то и меньше. Потом – время занятий. «Митико Ота» открывает шкаф, где лежит красный ранец, купленный в городе К., в супермаркете. «Митико Ота» бережет ранец, как сокровище, и каждый раз протирает тряпочкой его гладкую кожу. Черный ранец, с которым ходят мальчики, тоже был хороший. На Хоккайдо, в приюте, всех заставляли носить черные – старшие передавали их младшим, но красный все-таки лучше. Потом пришло в голову написать на ранце имя и фамилию – «Митико Ота». Так хочется стать девочкой. «Миттян» – как мило звучит!

На столе появляются учебники по математике и японскому языку. «Митико Ота» стащил их в одной школе, когда был в другом городе. Почему для второго класса? Потому что «Митико Ота» дальше третьего класса не дошел. Так что для второго класса – в самый раз.

Однажды вечером за стеной, где живет Ятабэ-сан, слышится шум. В комнате работает телевизор, к звукам которого примешивается молодой женский голос. У Ятабэ-сан обычно тихо – телевизор он смотрит без звука, радио не слушает, но сейчас хорошо слышен чей-то подавленный смех. У Ятабэ-сан женщина? Такого раньше никогда не было.

В комнате соседа вдруг становится тихо. «Митико Ота» встает, закидывает ранец за спину – собирается в школу. Начинает ходить по комнате, воображая, будто идет полем. В ранце учебники уютно трутся о подкладку. Вдруг снова звуки. Женское хихиканье. Громкий смех.

«Митико Ота» в тревоге выскакивает в коридор, стучится к Ятабэ-сан. Из приоткрывшейся двери высовывается незнакомая девушка. Совсем молоденькая, вполне возможно – старшеклассница. Бровей на положенном месте у нее нет, они очень неумело нарисованы ниже коричневым карандашом. В маленьких глазках – злая насмешка. «Митико Ота» непроизвольно отворачивается и отступает в коридор – он боится школьниц и девушек.

Ятабэ-сан сидит на полу, скрестив ноги, пьет саке и смотрит телевизор. Он в хорошем настроении. Из-за присутствия этой девчонки, что ли? Ятабэ-сан, покраснев, как рак, пытается что-то сказать, но выходит только стон: «а-а-а…» Хотя по тому, как он повел подбородком, и так все понятно: «Вали отсюда! Не мешай!» Девчонка усмехается: