Миссис Мэнтон и вдова Лаури издалека услыхали скрежет колес. Они засуетились, заговорили громче обычного, зашумели, стараясь заглушить громкое приближение кареты для Нэн Хоган. Но она тоже слышала мрачный скрежет. И не произнесла ни слова, лишь взгляд ее единственного глаза теперь не отрывался от маленького окошка в ожидании тени, которая промелькнет мимо. Наконец она появилась — темное пятно в сумерках. С несколькими мужчинами пришел и Тим О’Халлоран; все двигались нарочито бесшумно и разговаривали полушепотом. Миссис Пол Мэнтон и вдова Лаури готовили Нэн к путешествию, разговаривали с ней нарочито весело, как вдруг миссис Пол Мэнтон всплеснула руками и бросилась прочь из дома Нэн Хоган. Вдова Лаури не сумела скрыть дрожь в голосе, но постаралась сделать бегство миссис Мэнтон как можно менее заметным, однако Нэн была на редкость внимательна ко всему, что происходило вокруг нее. Едва заметная улыбка появилась на ее лице, когда она увидела, как миссис Мэнтон взмахнула руками и убежала. Но она больше ничем не выдала своих чувств, и мужчины в полном молчании отнесли ее в поджидавшую карету, почти незаметную в темноте. Мужчины шаркали ногами о землю, и Нэн видела смутные фигуры своих соседей, собравшихся вокруг ее дома.

— Заприте дверь, — приказала она своим хорошо знакомым голосом. Несколько человек бросились к дому, отыскали ключ и заперли дверь на замок.

Вдова Лаури сказала одной из женщин:

— Вот вам крепость духа! Таких женщин больше нет на всем свете!

— Килбег еще не совсем избавился от Нэн Хоган, — пропел голос Нэн из кареты.

Тим О’Халлоран хлопотал вокруг больной, а вдова Лаури пела свои хвалы, иначе не случилось бы то, что случилось. У входа в дом произошло некоторое замешательство, и ключом завладела одна из женщин — как раз в ту минуту, когда Нэн крикнула из кареты:

— Принесите мне ключ. Я еще не собираюсь с ним расставаться.

Женщина шагнула в направлении кареты и, подойдя ближе, протянула ключ. В следующую минуту тишину разорвал отчаянный крик.

Не кто иной, как Сара Финнесси протянула ключ Нэн Хоган. Килбег так и остался в неведении, сделала она это из вредности или по роковой случайности, ибо сама Сара Финнесси не унизилась до объяснений. Но какой бы ни была причина, Нэн Хоган впала в истерику. Она выла и кричала в карете так, что люди стали подходить ближе. Сара Финнесси швырнула ключ в карету, как в ужасе рассказывали потом, и зашагала к себе домой. Было видно, как Нэн Хоган дерется в карете с женщиной, которая должна была сопровождать ее в поездке. Она сорвала с себя простыни, и было смутно видно, как она прокладывает себе дорогу к выходу. Наконец она достигла двери, прижалась к ней и стала раскачиваться как символ ярости, громко сетуя на судьбу и призывая соседей отнести ее обратно. Тим О’Халлоран умолял Нэн Хоган успокоиться, однако Нэн дралась с яростью отчаяния.

Жители Килбега плотной толпой окружили больничную карету, и Тим О’Халлоран слышал, как они хрипло переговаривались друг с другом. Тим О’Халлоран хорошо знал жителей Килбега. Знал он и о болезненных атаках, предпринимаемых Нэн Хоган, чтобы пробуждать злость в их сердцах, и одно слово любой из стоявших тут женщин или любого из мужчин могло бы привести к настоящему насилию. Он знал, что достаточно одного удара, после чего Нэн Хоган отнесут обратно в ее дом, а от больничной кареты не останется и следа. Настал момент решительных действий. И Тим О’Халлоран повернулся к толпе.

— Фарди Лалор, подойди сюда, — сказал он.

Фарди Лалор приблизился ко входу в карету и встал, молча повернувшись лицом к толпе. Тим О’Халлоран подхватил кричавшую больную на руки и вернул ее в карету. Потом он захлопнул дверь и крикнул кучеру, чтобы он трогал.

Никогда еще килбегцам не приходилось видеть ничего более удручающего. Карета медленно ехала по деревне, и из нее доносились приглушенные крики Нэн Хоган, следом же за каретой как охранники шагали Тим О’Халлоран и Фарди Лалор, а за ними двигалась возбужденная толпа. Не меньше мили одолели они по Бохерлаханской дороге, прежде чем в карете стихли крики Нэн Хоган. Потом и толпа стала понемногу редеть.

Тим О’Халлоран вытер со лба пот и тяжело, с облегчением вздохнул.

— Еще чуть-чуть, и они убили бы ее, — сказал он. — Знаешь, Фарди Лалор, сегодня что угодно могло произойти в Килбеге.

— После этого ей лучше не возвращаться, — заметил Фарди Лалор.

Тим О’Халлоран покачал головой:

— Я давно знаю Нэн Хоган и знаю, в каких передрягах ей пришлось побывать. Она вернется в Килбег.

* * *

Пока Нэн Хоган проходила лечение в Бохерлаханской больнице, она ни разу не произнесла вслух то, о чем она думала. Да и все, что ее окружало, не могло смягчить ее. Однако теперь она не владела монополией на мрачные раздумья, ибо ее соседки по палате тоже более или менее мрачно смотрели на жизнь. Это неприятно действовало на Нэн. У нее появилось чувство, будто она льет черные чернила на черное небо. Что толку разговаривать с соседками, которые отвечают мрачными речами на мрачные речи? У Нэн отняли живые декорации Килбега, отняли конфликт мироощущений, который наполнял светом и тьмой ее воинственную душу.

Как-то так вышло, что Нэн Хоган обратила внимание на некую Мойру Кейзи, веселую хрупкую женщину, которую из палаты выздоравливающих перевели в общее отделение. Среди нянечек она занимала самое низкое положение, насколько помнится, если верить официальным документам. Сестры, врач, нянечки, с точки зрения Нэн Хоган, настолько вписались в больничные ритуалы, что она не получала никакого удовольствия от общения с ними. Их делом было следить, чтобы машина работала безотказно, и они представляли собой умелых инженеров, которые умасливали дневные болячки и чинили ночные поломки. Они продлевали жизнь, сколько могли, а когда не могли, то отправляли больных в распоряжение другого отделения. А вот Мойра Кейзи, как почувствовала Нэн, была ближе к больным людям, она была единственным человеком, не ставшим винтиком машины, ее движения и жесты не регулировались невидимым механизмом. Приходя, Мойра приносила с собой безответственность внешнего мира. Поэтому Нэн Хоган и прилепилась к Мойре Кейзи. Тот факт, что Мойра Кейзи могла предоставить свои уши во владение Нэн Хоган, только когда глаза начальства не следили за ней, делал их отношения еще более приятными.

Какое-то время Мойра Кейзи не очень шла на сближение, потому что уже лет пять, как «всякого навидалась» в больнице. Ее интерес к земным страданиям в то время и в тех обстоятельствах был несколько притуплен. Пробудили любопытство Мойры Кейзи рассказы Нэн Хоган о своем доме и о мечте, не оставлявшей ее в покое в ночные часы. Пока Мойра скребла пол около ее кровати, Нэн рассказывала ей о доме и о мечте.

Рассказы Нэн Хоган о доме звучали бы чистой выдумкой для любого, кто был хоть немного знаком с Килбегом, но когда играешь на одной струне, для артистической натуры велико искушение приукрашивать мелодию легкими пассажами, вибрациями и потрясениями. И Мойра Кейзи забрала себе в голову, что Нэн Хоган из-за неожиданно поразившей ее болезни ног была принуждена оставить очаровательное жилище в Килбеге на милость недостойной кошки. Особенно сильное звучание эта картинка брошенного в Килбеге жилища обрела, когда Нэн Хоган наутро после ночных фантазий откровенно поведала Мойре Кейзи о своей мечте. Именно воспользовавшись своей великой мечтой, Нэн Хоган с заномерными приукрашиваниями поведала Мойре Кейзи о позоре деревни, то есть о Саре Финнесси. Нэн Хоган расписывала все с большим удовольствием, с таким удовольствием, что даже Мойра Кейзи уселась на коленках и сидела так, пока ее щетка совсем не высохла. Мойра Кейзи больше не сомневалась, что это чудовище, Сара Финнесси, заслуживает виселицы. Она как будто видела Сару, победно отплясывающую в опустевшем запертом доме, переходящую на буйный шотландский танец возле двери, скачущую по крыше в сумасшедшем ритме и в исступлении заканчивающую пляску чудовищным прыжком. У Мойры Кейзи с воображением было туговато, однако Нэн Хоган красочно живописала свое ночное видение.