игрой, пустой забавой. Но каждое новое сочетание символов сопровождалось неожиданным видением – то вспыхивала радуга, то с треском рассыпались искры, а то откуда ни возьмись вылетала стая изумрудных колибри.

– Для кого он так старается? – спросил я. – Где зрители?

– Ему не нужны зрители. Вглядись в его лицо.

Лицо его постоянно менялось, словно одна маска превращалась в другую. От безумного калейдоскопа рябило в глазах, я не успевал разглядеть одно лицо, как оно тут же сменялось следующим. Кое-кто мне был определённо знаком – я узнал птичий клюв Данте, тараканьи усища Дали, напудренный парик Моцарта.

– Ты понял смысл? – спросил голос.

– Да, – соврал я.

И я увидел другого, того, что стоял справа.

В рваном платье, грязный, он напоминал нищего. Попрошайку, юродивого – такие обычно ждут медяков на ступенях церкви. На плече бедолаги сидел жирный ворон и долбил его клювом в висок. В босую ногу впился скорпион. Другую обвивала гадюка, жирная и блестящая, похожая на чёрный садовый шланг.

– Безумный, – подсказал голос.

Впрочем я и без подсказки догадался, что у парня с головой не лады – он улыбался. Улыбался блаженно, как человек, обитающий в своём тайном мире.

– А что там в мешке у него? – спросил я.

Блаженный сжимал в руках тюремный сидор из драной рогожи.

– Меч, пентакль, огонь и вода.

– Как? – те же магические символы? Что и у Фокусника?

– Да. Только Безумный не знает, что с ними делать.

Я вгляделся ему в лицо, рассчитывая увидеть калейдоскоп персонажей. Оно вдруг смазалось и превратилось в зеркало. Я смотрел на себя.

– Ты понял смысл?

– Да.

На сей раз суть была кристально ясна.

И я взглянул на женщину, что сидела между Фокусником и Безумным. Лицо её скрывала вуаль. Трон, увитый плющом и диким виноградом, был украшен цветущей сиренью, жасмином и какими-то мелкими полевыми цветами, название которых мне неизвестно. Платье её казалось сотканным из трав, на моих глазах клейкие почки раскрывались и выпускали новорожденные зелёные листья. Гудели пчёлы, сновали пёстрые бабочки, толстый шмель пытался влезть в сочную белую лилию. Кровавые маки размером с кулак раскрывали свои хищные влажные пасти.

Женщина подняла вуаль – я узнал её.

– Ева…

– Царица, – поправила она.

– У тебя… – я запнулся. – Тело…

– Тело? – она улыбнулась. – Ещё какое… Подойди ближе.

Округлыми гавайскими жестами она поманила меня. На меня повеяло утренним лугом, скошенной сладкой травой, я не думал, что когда-нибудь напишу такую пошлость, но от ванильного духа жасмина у меня закружилась голова.

– Ближе, – она взяла меня за плечи. – Ты что, боишься?

– Вот ещё… С чего ты взяла?

Стараясь не потревожить пчёл, пальцами я осторожно развёл листья, раздвинул тяжёлые маки. Из-под васильков и клевера мне в ладонь вывалилась тёплая грудь с большим соском идеально круглой формы. Я сглотнул, во рту было сухо. На груди золотистой пудрой лежала цветочная пыльца. Не знаю зачем, я сдул её. Ева притянула меня, медленно подалась вперёд и приоткрыла рот.

Это сон – мысленно повторил я, – сон.

Дело в том, что я не изменял Вере. За все пятнадцать лет – ни разу. Возможности, безусловно, подворачивались, но не было желания. И ещё с возрастом сформировалось понимание, мудростью не рискну это назвать, понимание того, что определённые поступки меняют тебя бесповоротно. После них жизнь не может оставаться прежней. Даже если никто о случившемся не узнает. Достаточно, что это известно тебе. Назовём это точкой невозврата.

– Сон же… – влажно выдохнула Ева мне в лицо. – Вот дурак…

Большим и указательным пальцами я взял сосок, слегка сжал.

– Ой, – вздрогнув, шепнула Ева. – Аккуратней там.

Мне на руку сел большой махаон. Жеманно развёл крылья и снова сложил. Свет, огонь, грех: кончик языка совершает три шажка… – вот ведь сволочь, – невнятная ассоциация мелькнула и пропала. Сосок набух, пальцы уловили частый пульс. Точка невозврата осталась позади. Я закрыл глаза и подставил ей губы. Жаркий и мокрый рот жадно всосал меня; я никогда не целовался с мужчиной, наверное, примерно так мы это делаем – страстно и властно. На грани с болью.

Русский язык коварен – при неограниченной палитре оттенков и полутонов для описания душевных мук и волнений, он становится коряв и неуклюж, как только речь доходит до физиологии. По нашей доброй национальной традиции мы и тут впадаем в крайность: либо тебе парфюмерная жеманность, либо – подворотня. Либо – любовная услада, райский экстаз и приоткрытые трепетные губы, обещающие негу и безумную страсть, либо… – впрочем, про подворотню вы и без меня знаете. Есть, правда, и третий путь – медицинско-клинический, но все те термины, на мой взгляд, должны оставаться внутри гинекологических справочников и прочей специальной литературы для врачебного пользования.

Странно – я словно учился чувствовать заново. Мало того – у каждого чувства проявился свой цвет. Боль, например, раскрылась красным спектром, от сочно багрового до наивного колорита персикового бока. Где-то между оранжевым и алым боль перетекала в удовольствие, уходя в синь. Пыльно лиловый, словно виноград «дамские пальчики», цвет наполнялся ультрамарином, становясь глубоко фиолетовым. Бархатный пурпур казался бездонным, засасывал, как чёрная падь. Втягивал, как трясина, как топь.

– Ты всё вспомнишь, – Евы выдохнула, от неё нестерпимо пахло скошенным лугом. – Вспомнишь и поймёшь.

– Да, – пробормотал в ответ. – Да…

Я не сопротивлялся – пошло всё к чёрту и будь, что будет. К тому же мне это лишь снится. Сон цвета сапфира. Диковинный вымысел, порнографическая фантазия. Не совсем ясно, чей вымысел и чья фантазия, но на это тоже плевать.

Ева определённо знала, что делает. Уверенная нежность удачно сочеталась с неспешной страстью. Похотливые руки блуждали по телу, сладострастно стискивали мои тощие ягодицы. Она словно раскачивала качели, – не к месту вспомнился дурацкий детский стишок; стараясь попасть в ритм, я сжал её потные бёдра, на периферии сознания удивляясь их мускулистости.

– Вспомнишь и поймёшь.

Ева подалась вперёд, сипло выдохнув мне в лицо сиренью и скошенной травой, я неловко ткнулся и неожиданно проскользнул в мокрый пульсирующий жар. Кажется, я застонал или всхлипнул. С этого момента происходящее окончательно перешло в разряд фантасмагории. Гашиш и морфий – чушь. Рай и ад с треском столкнулись, сознание вспыхнуло и погасло – увы, невозможно описать то, что описать невозможно.

– Вспомнишь… – долетело умирающее эхо из параллельной вселенной.

Часть вторая

Надежда

14

Дом, где я родился, дальним своим боком упирался в стену тюрьмы. Тюрьма напоминала старую фабрику: шершавый тёмно-рыжий кирпич, щели окон с решёткой, в которые заключённые просовывали ладони, когда