в её тёмное окно. Прятался в кустах чахлой рябины, среди ржавой арматуры детской площадки. Часто она возвращалась не одна. Жёлтый проём подъезда на миг освещал два чёрных силуэта, пружина скрипела и дверь с треском закрывалась. Через минуту зажигалось её окно, но скоро гасло и оно.

Я лежал на вытоптанной траве, глотал слёзы и колотил кулаками в убитую каменную глину детской площадки. Проклятая «Нива» оказалась права и тут: обратная сторона любви – ревность была хуже пытки. Солнечные херувимы истекали кровью и гибли в малиновом закате.

Я бесновался. Придумывал изощрённую месть, перебирал способы самоубийства. Репетировал страстные речи о любви и предательстве. Но на следующий день она появлялась в чердачном окне с одеялом под мышкой, как ни в чём не бывало бросала своё «Свейки!» и, прежде чем я успевал молвить слово, она уже затыкала мне рот мокрым горячим поцелуем с привкусом кофе и дрянного табака.

Закончилось счастье внезапно – в конце августа. Изгнание из рая всегда застаёт врасплох – как смерть или рассвет. Три томительных дня на крыше, мучительных вдвойне, ведь надвигалась неумолимая школа, сентябрь и неизбежные дожди. К тому же всю прошлую неделю мы встречались почти каждый день.

Да, вот ещё – накануне ночью мне приснилось, что я убил её. Мою Линду. Она стояла на краю крыши и разглядывала горизонт. Я подкрался сзади и толкнул её. Падая, она повернулась и сказала: «Ведь я твоя мать». И исчезла за краем крыши. Я услышал, как её тело стукнулось об асфальт, но даже во сне у меня не хватило духу заглянуть вниз.

Проснувшись, я кинулся наверх. На чердаке ещё спали голуби, я их распугал. Птицы носились между балок, поднимая пыль и грязь, хлопали крыльями. Паутина и перья лезли в рот и глаза. Почти наощупь, закрыв ладонями лицо – чокнутые сизари шли на таран как камикадзе, – я выбрался на крышу.

Солнце только вылезало из-за замка, кровельная жесть блестела от росы как ртуть. Я поскользнулся и упал. Грохнулся со всего маху и в кровь разбил локоть. На карачках добрался до края крыши – я точно помнил, где Линда стояла. Заглянул вниз. На асфальте между мусорными баками и ржавым «запорожцем» Кузьмина лежало тело. Сломанное, точно свастика, оно лежало ничком – мне показалось, я даже разглядел вишнёвое пятно выползшее на асфальт.

Выскочил из подъезда, обежал дом. Перед помойкой пыхтел мусоровоз. Два тощих зэка гремели баками. Одновременно они повернули ко мне коричневые, цвета копчёной камбалы, лица. Один держал пустую консервную банку из-под тушёнки и облизывал указательный палец. Я попятился, спрятался за угол дома. Прижался спиной к стене. Тарахтел мотор, гремело железо баков, зэки работали молча.

Наконец они уехали. Я подлетел к помойке, тела там не было. «Запорожец» стоял на месте, я задрал голову – дом мне показался высоченной башней, небоскрёбом. Зачем-то бросился к бакам. Срывал мятые крышки, лез в вонючее нутро. Потом ползал на коленях, пытаясь разглядеть на асфальте кровь. Ничего, кроме зловонной жижи, вытекшей из баков.

Как оказался у её двери – не помню. Давил до боли в кнопку звонка. Звонок истерично гремел в пустой квартире. Потом я расслышал шаги. Прижал ухо к липкой коричневой краске. Звякнул замок. Дверь приоткрылась. В щель, перечёркнутую дверной цепочкой, я увидел кусок тёмного коридора и маленькую старуху, почти карлицу. Я её не знал, в жизни не встречал.

– Кого? – карлица боком наклонила голову, стараясь получше меня разглядеть.

Я повторил. Она нерешительно открыла, впустила меня.

– Где она?

Карлица кивнула на приоткрытую дверь в конце коридора. Комната оказалось пустой до боли – окно, стол, стул. В углу – железная кровать с панцирной сеткой. На решетчатой спинке кровати, крашенной серебрянкой и похожей на кладбищенскую ограду, висело солдатское одеяло. Всё – больше ничего.

Нет – вру. Ещё был запах. Тот самый, её запах. Я бережно втянул воздух, вдохнул, впустив в себя жалкие остатки Линды. Старуха толком ничего не знала. Плела что-то про город Сигулды, про какого-то Юрика. Ухмылялась. Мне даже показалось, что ей было известно про нас и про крышу.

– А что, может, и возьмут её, – карлица снизу заглядывала мне в глаза. – В привокзальный-то. Коли по протекции.

Я снова и снова перечитывал трафарет «Из санчасти не выносить». Надпись постепенно приобретала некий новый смысл – тайный, который мне вот-вот должен был открыться. Карлица коготками царапнула мою ладонь, я вздрогнул и отдёрнул руку.

– Поранился, гляди-ка…

Рукав рубахи пропитался кровью и засох. Я посмотрел на ладони, точно видел их впервые.

– Надо промыть, а то заражение крови будет. Перекисью промыть ранку.

Эту «ранку» она произнесла как-то сладенько и похабно. Так должно быть монашки сплетничают о прелюбодеяниях мирян. Карлица неожиданно цепко ухватила меня за запястье. Я вяло потянул руку, старушонка оказалась на удивление хваткой.

– Ну-ка, ну-ка, – потянула она меня из комнаты. – Ну-ка пошли!

И тут меня осенило. Господи – как всё просто и логично! От неожиданного озарения я застыл: Линда и есть карлица! Она превратилась в карлицу чтобы проверить меня.

– Куда пошли? – пробормотал я. – На крышу?

– Зачем на крышу? – она захихикала, показав мелкие, какие-то рыбьи, зубы.

Подошла вплотную, её макушка едва доставала мне до подбородка. Сальные волосы мышиного цвета были стянуты в тугую дулю на затылке. Карлица расстегнула ворот вязаной кофты, потом ещё две пуговицы. Я увидел застиранные кукольные кружева и белую кожу. Старуха сунула мою безвольную кисть себе за пазуху. Ладонь наполнилась тёплым тестом. Я хотел закрыть глаза и не смог.

Что-то происходило с окном, вернее, со светом. Свет стал ярко жёлтым, как кожура лимона – как она называется – цедра? Вот тоже ещё идиотское слово – цедра! Тут только до меня дошло, что не свет, а воздух превратился в лимонную гадость. Цедра лезла в глаза, в рот, в ноздри. Я разевал рот, но вдохнуть не мог – цедра забила горло. Я задыхался.

15

Из больницы я сбежал на четвёртый день, как только жар спал.

Температура доходила до сорока, санитарка говорила, что я бредил. Ещё говорила про какой-то горловой спазм. Что ещё бы чуть-чуть – и всё. Утром приходила мама, принесла мне кулёк барбарисовых ирисок. Да-да, именно барбарисовых! Понурая, как беженка, она молча сидела на конце кровати, там где на одеяле белела надпись «Из санчасти не выносить». Морщась, тёрла пальцами виски. От её взгляда хотелось удавиться. Напоследок, задержав дыхание, ткнулась сухими губами мне в лоб.

До Сигулды я