Казаки двигались двумя большими группами сабель по двести. Каждая из групп шла с собственным охранением и передовыми дозорами, практически без связи с соседями. Но если есть карты и есть люди, умеющие их читать, то связь особо и не нужна. Пока бой не начнется. Но уж что-что, а звуки боя услышать можно издалека.

Анненков-Рябинин взглянул на свою трёхвёрстку[32] и тихо выругался: маршрут, проложенный по этой бледно-цветной карте, уже кончился. То есть кончился не сам переход, а карта. Вздохнув, есаул вытащил из планшета немецкую трофейную пятикилометровку. Пошевелил губами, переводя названия, затем достал из нагрудного кармана френча карандаш с серебряным защитным колпачком и прочертил направление. После чего вынул из того же планшета лист бумаги, перекинул обе ноги на одну сторону седла и принялся писать приказ второй группе, положив планшетку себе на колено. Подозвал к себе своего казака из наиболее сообразительных и приказал:

– Скачи-ка, братец, к подъесаулу Черняку да передай: выходить к Марцинканцам запрещаю впредь до моего первого выстрела. А вот здесь, – он протянул безусому приказному записку, – маршрут следования по квадратам трофейной карты. Все понял?

– Так точно, вашбродь, – выдохнул приказный, с восторгом глядя на своего командира. – Дозвольте скакать?

– Скачи, скачи, братец. Да поспеши.

Но дополнительно подгонять юного приказного не стоило. Семен Гулыга, восемнадцати годов от роду, обожал своего есаула – настоящего лихого казака – и всеми силами старался как можно больше на него походить. Он так же, как и Анненков, отчаянно лез в немецкие окопы, ходил за линию фронта – за винтовками и за славой, и достаточно быстро снискал себе славу безрассудного удальца. А подглядев как-то за утренней разминкой своего кумира, Гулыга постарался запомнить его странные движения и теперь с упрямством фанатика каждый день изгибался, прыгал или замирал в невероятных позах.

…Он гнал коня так, что, казалось, еще немного – и конь взлетит и помчится по низким облакам.

Анненков отвел на доставку сообщения час, но он сильно недооценил юного приказного: Черняк читал распоряжение командира ровно через тридцать восемь минут.

– Принимай вправо! – рыкнул подъесаул, ознакомившись с новыми вводными. – Сворачивай к ручью: руслом пойдем. И шевелись, станичники! Чай, не померли, чтобы так копаться.

На маленькое местечко Марцинканце опустился вечер, и суета дня замерла вместе с отгорающей зарей. Стихла брань соседок, шумные непоседы-дети разбежались по домам, маленькое стадо уже вернулось в стойла. Замерцали в мутных стеклах окошек огоньки, но скоро погасли и они, погружая Марцинканце в дремоту. Лишь трактир продолжал жить своей буйной, неумолчной жизнью, особенно теперь, когда рядом с местечком расположился батальон ландвера, охранявший сляпанный на скорую руку лагерь военнопленных.

Немецкие солдаты толпами валили в маленький трактир, желая съесть что-то, отличное от опостылевшего солдатского котла, залить тоску по дому скверной водкой, да и просто почувствовать себя немножко не в армии. Трактирщик – старый пейсатый еврей с висящим сизым носом – сбивался с ног, спеша обслужить нахлынувших новых посетителей. Его расплывшаяся жена уже не справлялась одна на кухне и взяла себе в помощь одну литовку и одну польку, но все равно – заказов было слишком много, так что она предвкушала очередную ссору с мужем, когда придет время требовать третью помощницу. От этих размышлений говядина у нее получалась жесткой, рыба – пересоленной, а фаршмак – жидковатым. Только куры выходили из-под ее рук на загляденье: нежные, лоснящиеся жирком, сияющие золотистой хрусткой корочкой…

Именно такую курицу и заказал себе оберст-лейтенант[33] Шумахер, командовавший батальоном и бывший по совместительству комендантом VK-GL–VIB[34]. Он уселся за относительно чистый стол – «только для господ офицеров, никого таки больше сюда не пускаем!», с чувством выпил рюмку сладкого самогона, настоянного на луковой шелухе и потому налитого в бутылку с криво наклеенной этикеткой «Cognacъ», закурил сигарету и принялся ждать, когда же дочь хозяина, грудастая Рахиль, принесет ему ожидаемую жар-птицу.

Настроение у оберст-лейтенанта было великолепным. Война начинала ему нравиться: боев нет и его ревматизму больше не угрожает окопная сырость, дождь или снег. Его ополченцы – зеленые сопляки и обросшие жирком старые служаки – не доставляли слишком много хлопот, щадя усталые нервы своего командира. И хотя его батальон носил нелицеприятное наименование Ersatz-Bataillon[35], но все-таки… Да и, положа руку на сердце, офицер, прослуживший в войсках больше тридцати лет, не принимавший участия ни в одной мало-мальски заметной кампании и дослужившийся за все это время лишь до оберст-лейтенанта, вряд ли мог рассчитывать на что-то большее. Зато здесь тихо, спокойно, жизнь течет размеренно, а страшные русские, оказывается, совсем не страшные, когда без оружия и за проволокой.

Рахиль, поводя могучим аппетитным бюстом, поставила перед Шумахером надтреснутое глиняное блюдо, на котором в окружении оранжевых морковных кружочков, золотистых колечек поджаренного лука и натертой бордовой свеклы возлежала ОНА. Жареная курица. Душистая, жирная, желанная, точно невеста…

Оберст-лейтенант Шумахер налил себе еще рюмку этого сомнительного Cognacъ, опрокинул ее в рот, взялся за вилку и нож…

– Аufstehen! Hände hoch![36] – И несколько выстрелов, дабы развеять сомнения в решительности приказавшего.

Все бывшие в трактире – и Шумахер, и начальник его штаба гауптман Рашке, и батальонный адъютант лейтенант Хуммельштосс, и солдаты эрзац-батальона, и старый трактирщик, и даже грудастая Рахиль – мгновенно оказались на ногах и подняли руки так высоко, словно пытались дотянуться до потолка.

В зале трактира оказались люди в форме русских казаков, но… ОНИ БЫЛИ ВООРУЖЕНЫ! Оберст-лейтенант икнул, у него закружилась голова, а в брюках вдруг стало как-то очень горячо и мокро.

– Бросайте оружие на пол и выходите к двери, – приказал кто-то на отменном немецком, тщательно выговаривая слова, словно учитель в гимназии. – Кто дернется – стреляем без предупреждения.