Дергаться никто не собирался, и немцы, бросив оружие, медленно потянулись к выходу…

Атака на Марцинканце прошла практически бесшумно и бескровно. Разве что часовых на вышках вокруг лагеря пришлось упокоить винтовками с оптическими прицелами. Но, так как вышек насчитывалось всего пять, то и хватило для них всего двух снайперов, заранее подготовленных Анненковым в своей сотне. Да еще молоденький лейтенант, командир второго взвода первой роты, которая в эту ночь несла внешнее охранение лагеря, попытался поднять своих ополченцев в атаку и был тут же расстрелян из двух десятков винтовок, бивших чуть ли не в упор.

Захваченных немцев загоняли в дощатые бараки, из которых предварительно выводили русских, которых набралось две тысячи семь нижних чинов и двадцать четыре офицера. Нижних чинов Анненков приказал накормить из батальонного немецкого котла, а офицеров лично отвел в трактир, куда по этому случаю немедленно вернули трактирщика и его дочку. Еврею в общей сумятице кто-то из особо ретивых казачков исхитрился дать по шее, однако не сильно, и к моменту своего возвращения трактирщик и думать забыл об этой мелкой неприятности. Рахиль пострадала значительно сильнее, впрочем, пострадала или наоборот – вопрос оставался открытым. Да, конечно, она испытала на себе, что означает пристальное мужское внимание двоих лихих казаков из анненковской сотни. Вот только казак и старший урядник давно служили под началом своего есаула, а потому точно знали: прелюбодействовать дозволяется, но исключительно по взаимному соглашению участвующих сторон[37]. Поэтому Рахили сперва были предложены две трехрублевые бумажки, затем цена выросла до семи серебряных рублей, а в конце концов обладательница роскошного бюста стала богаче на золотой полуимпериал, серебряный рубль, потертый четвертачок и трофейную серебряную марку[38]. Так что в трактире пришлось обходиться без подавальщицы, а выставленным вокруг местечка дозорным – лишь облизываться, слушая сладострастные охи и ахи, доносившиеся с ближайшего сеновала.

Охотничья команда подошла к Оранам уже в темноте. Несколько разведчиков обошли разъезд с обеих сторон и занялись исполнением приказа штабс-капитана – нарушить связь.

– Ну, шо, робяты? – фельдфебель Варенец окинул взглядом столб, четко выделявшийся черным на фоне серого, быстро темнеющего неба. – Хто на столб полезет? Хто у нас на ярмонках за сапогами ловчее всех лазал?

– Дык, эта… – рассудительно проговорил младший унтер-офицер Сазонов. – Пров Савельич, а для ча, к примеру, на столб лезти? Яё ж, проволовку энту, ловчее убрать можно…

– Ловчее? А ну-кось, покажи, как так?

– Дык эта… Я тут живо.

И, прихватив с собой трех солдат, Сазонов исчез в темноте. Варенец прислушался: «От же черти! По самому по насыпу бегуть, а ни камушек не хрустнет, ни железо не бряцнет. Хорошо их благородие Глеб Константиныч обучил, значить. И то сказать: в иных ротах по сто, по полтораста душ уже схоронили, а их рота – ровно заговоренная. В большом бою, оно, конечно, тоже православные ложатся – так на то и вой на, будь она неладна! А все ж за все время командирства у их благородия штабс-капитана тольки что пятнадцать мужиков и сгинули. Остальные – живы, слава богу. Пораненные, ясно дело, имеются, ну так оно и ничего: опосля лазарету – домой на побывку. А домой – оно завсегда приятственно».

Где-то невдалеке раздались приглушенные голоса, затем что-то тихонько звякнуло, надрывно взвыла баба и тут же умолкла: должно быть, чья-то крепкая ладонь зажала крикунье рот. А минут через десять перед фельдфебелем снова стояли Сазонов с солдатами. Варенец издал восхищенное шипение: каждый из стоявших перед ним держал на плече косу-литовку.

– Вот оно, значится, так, – Сазонов подошел к столбу и каким-то очень привычным движением смахнул вниз провода. – Чичас, Пров Савельич, до другого столба сбегаем, там тоже скосим. А проволовку – с собой. Во-первых, пригодится для ча, а во-вторых – пущай-ка фрицы поищут, чего взад тянуть.

– Ловко, – признал фельдфебель. – Ты давай-ка, Сазонов, тогда и займись. А остальные – кому стоим, муфлоны, ровно бабы на сносях? Не спать, робяты! Собирай провода и мотай…

– Куда? – робко спросил кто-то из новобранцев и тут же получил сакраментальный ответ: «На муда!»

Солдаты любили Львова не только за сытную пищу и заботу об их жизнях. Умение говорить на простом, понятном для мужика языке добавляло в копилку командира немало весомых плюсов. И все в роте охотно перенимали меткие словечки, злые определения и ехидные ответы своего штабс-капитана, который и не замечал, что речь его подчиненных постепенно наполняется неологизмами.

Сам же штабс-капитан в это время осторожно шел вдоль нескольких домов разъезда. Его интересовал длинный пакгауз, в котором, наверное, и обосновалась железнодорожная рота. Во всяком случае, других строений, способных вместить этих военных железнодорожников, поблизости не наблюдалось…

Он молча поднял руку, и рядом с ним бесшумно возник унтер Чапаев. Львов указал на пакгауз и сделал движение, словно открывал дверь. Потом провел рукой по горлу и приложил палец к губам. Василий Иванович понимающе кивнул и потряс растопыренной рукой. Штабс-капитан показал ему четыре пальца – мол, четверых возьми с собой. Чапаев снова кивнул и исчез.

Как Львов ни старался, он так и не смог разглядеть не то что фигур посланных на съем часовых, но даже намека, даже неясных теней. Вот только стоял себе немец с винтовкой у плеча, а вот уже и не стоит. А вот и еще один исчез. Ну, ладно, пора идти – пообщаться с железнодорожниками Кайзеровской армии в приватной обстановке.

И тут кто-то тронул его за рукав. Львов мгновенно обернулся, а в руке у него точно по волшебству возник длинный кинжал. Но это оказался всего-навсего подпоручик Зорич, который, отчаянно жестикулируя, пытался показать, что у него имеется важная информация. Штабс-капитан отступил несколько шагов назад и присел, скрывая и себя, и возможные звуки разговора за высоким плетнем.

– Ну?

– Глеб Константинович, там какие-то странные пруссаки стоят. Во-о-он там… – Зорич указал на небольшое помещение – то ли цейхгауз, то ли склад ремонтного оборудования, и продолжил взволнованным шепотом: – Форма у них странная. Не серая, а зеленоватая такая. Егеря, что ли?

– Егеря? Откуда им здесь взяться?