признательность за эту бутылку, моя дорогая коллин[22], я вознесу новену самому святому Мартину Турскому{63} за восхищение души твоей необратимо.

Куда деваться: Мик взял свой напиток и пересел. К счастью, сержант Фоттрелл был один. Из старомодной учтивости поднялся и протянул руку.

— Так-так, прости Господи, вы, должно быть, преследуете меня детективно?

Мик хохотнул.

— Вовсе нет. Я хотел тихого пития и подумал, что здесь меня никто не знает.

— А, так бес детей своих не бросит.

Любопытно: это нечаянное столкновение с сержантом, похоже, не укротило Мику его смутного желания побыть одному. Более того, сержанту он обрадовался. Извинился еще раз, что все никак не заберет свой велосипед из участка в Долки. Сержант изъял пространную верхнюю губу из стакана с ячменным вином, скривив ее в знак полного отпущения грехов.

— Там, где ваш велосипед сейчас, — произнес он торжественно, — куда более безопасное место, чем сам высший путь, интуитивно говоря.

— О, я просто подумал, что велосипед может вам мешать.

— Он под замком в камере номер два, и здоровью вашему куда лучше быть с ним поврозь. Изложите мне вот что: как вам пришелся полицейский Хват?

— Мы виделись и прежде, конечно. Очень приятный человек.

— Чем он был занят, перцептивно говоря?

— Он возился с проколом шины.

— Ах-ха!

Сержант ухмыльнулся, глотнул своего напитка и слегка нахмурился, задумавшись.

— То был третий прокол за неделю, — сказал он тоном, в котором сквозило удовлетворение.

— Скверный показатель, похоже, — отозвался Мик. — Это попросту паршивая планида или паршивые дороги?

— За мелкие наши проселки Совет{64} пусть отвечает — они худшие на всю Ирландию. Но полицейский Хват пробил себе шину в полпервого в понедельник, в два в среду и в полседьмого в воскресенье.

— Откуда же вам может быть это известно? Он ведет журнал?

— Нет, не ведет. Я знаю дату и время вопучеюще потому, что это моя достославная персона произвела проколы моим же перочинным ножиком.

— Небеси, но зачем?

— На благо полицейского Хвата. Однако сидючи здесь, я созерцательно осмыслял говорящие картинки, что кажут наверху. Они суть утонченная досягательная наука, без сомненья.

— Это большой шаг вперед по отношению к немому кино.

— Вам известно, как они устроены?

— О да. Фотоэлектрический элемент.

— Стало быть, да. Почему, коли можно превратить свет в звук, нельзя превратить звук в свет?

— Вы имеете в виду изобретение фоноэлектрического элемента?

— С определенной несомненностью, однако такое изобретение наверняка будет не чих бараний. Я частенько размышляю, какого рода свет производила бы благородная американская Конституция из уст президента Рузвельта?

— Очень интересное рассужденье.

— Или речь Артура Гриффита?{65}

— Еще бы.

— Чарлз Стюарт Парнелл верил всем сердцем, что все беды и горести Ирландии суть следствие пылкой любви к зеленому цвету. Меня в зелен флаг оберните, мальцы{66}. Если пропустить речи этого великого человека через элемент (а сам он элементарно просидел не один месяц), не гемохроматозная ли получится штука, если раствор взять ярко-зеленый?

Это Мика повеселило — как и вся эта чудная идея. Кажется, он помнил, что имелся прибор, который «производил» свет на экране, чарующие узоры оттенков и цветов. Но сержант мыслил не об этом.

— Да. И каков будет цвет голоса Карузо или Джона Маккормака, исполняющего «Там за Евиными садами»?{67} Но скажите мне вот что, сержант. Отчего вы упорно прокалываете покрышки полицейскому Хвату?

Сержант подозвал официантку, заказал ячменного вина для себя и маленькую бутылку «вот этого» для своего друга. Затем доверительно склонился к Мику.

— Просвещены ли вы либо же наслышаны о молликулях? — спросил он.

— Разумеется.

— Удивит ли вас либо же сразит постичь, что Молликулярная Теория орудует в приходе Долки?

— Ну… и да, и нет.

— Она творит ужасные разрушения, — продолжил сержант, — половина населения страдает от нее, она хуже черной оспы.

— Не приструнят ли ее амбулаторный врач или «Народные учителя»{68}, или же вы считаете, что это дело глав семейств?

— Рожки, ножки и середка всего этого, — ответил сержант чуть ли не свирепо, — Совет графства.

— И впрямь все запутанно.

Сержант изысканно отпил в глубокой задумчивости.

— Майкл Гилэни, знакомец мой, — сказал он наконец, — пример человека, которого Молликулярная Теория едва в хлам не укатала. Не зловеще ли поразит вас, узнай вы, что человеку этому грозит стать велосипедом?

Мик в учтивом недоумении покачал головой.

— Ему почти шестьдесят лет отроду, посредством прямой калькуляции, — сказал сержант, — и как таковой провел он не менее тридцати пяти лет верхом на своем велосипеде, да по каменистым проселкам, да вверх-вниз по надлежующим холмам, да в канавы глубокие, когда дорога блудит от натуги зимы. Он всегда следует в том или ином определенном направлении на велосипеде, во всякий час дня — или же возвращается оттуда во всякий прочий час. Если б велосипед его не крали каждый понедельник, он был бы уже более чем наполовину.

— Наполовину где?

— Наполовину становления клятым велосипедом самолично.

Не впал ли сержант Фоттрелл впервые в своей жизни в пьяный лепет? Фантазии его обыкновенно бывали потешны, однако не столь милы, если оказывались бессмысленны. Когда Мик сказал что-то в этом роде, сержант уставился на него раздраженно.

— Вы когда-нибудь изучали Молликулярную Теорию, когда в отроках ходили? — спросил он. Мик ответил в том смысле, что нет, ни в коих подробностях.

— Сие очень серьезное расхищенье и маловразумительное усугубленье, — промолвил сержант сурово, — однако я вам в общих чертах ее обрисую. Все состоит из маленьких молликулей самого себя, они летают всюду концентрическими кругами, дугами, сегментами и бессчетными другими путями, каковые чересчур многочисленны, чтобы как-то назвать их соборно, ни на миг не замирают и не покоятся, а крутятся себе дальше и мечутся туда и сюда, и снова туда, вечно в движенье. Следуете ли вы за мною умственно? Молликули?

— Думаю, что да.

— Они проворны, как двадцать паскудноватых лепреконов, пляшущих джигу на плоском надгробье. Возьмем-ка овцу. Овца есть всего-навсего миллионы крошеных частиц овцовости, вертящихся всюду в затейливых вихляньях внутри этой тварюги. Что есть овца кроме сего?

— Это ж наверняка вызывает у овцы головокруженье, — заметил Мик, — особенно если вращенье происходит и в голове у овцы в том числе.

Сержант одарил его взглядом, какой сам он, без сомненья, описал бы как нон-поссум и ноли-ми-тангере{69}.

— Сие безрассуднейшее замечание, — сказал он резко, — раз невроструны и сама голова овцы вращаются до той же кучи, одно вращенье компенсирует другое, то вот вам пожалуйста: все равно что упрощать дробные суммы, когда у вас пятерки над и под