любимому типу девушек – секс-бомб. И сама это знала. Она была узкобедрая, с маленькой грудью. Она еще не знала, что Джек тогда сказал Бобби: «Жаклин Бувье – „с чудинкой“».

Она тогда уже встречалась с одним человеком, и их встречи, как все полагали, должны были закончиться браком. Она тут же разорвала эти отношения. Но Джека Кеннеди полюбила лишь несколько месяцев спустя, как-то ночью у него в машине. За то, как он вглядывался в ее лицо. За беспокойство – что она подумает, узнав правду о его военной доблести и о суровом корсете.

Он тогда не упомянул, что, несмотря на травму, поплыл за сильно обожженным матросом катера и притащил его к останкам кораблекрушения: бо́льшую часть пути он держал этого человека за спасжилет зубами. Или что после буксировал спасаемого еще три с половиной мили до неблизкого острова, а остальные члены экипажа плыли за ним вместе с двумя ранеными, которых взгромоздили на деревянные обломки катера. Об этом ей рассказал Бобби, гораздо позже.

Сам Джек не мог гордиться ни своим орденом «Пурпурное сердце», ни иными знаками отличия, потому что два человека в тот день погибли. Его ошибка стоила им жизни. Еще он никогда не жаловался на боль в спине, по временам изнурительную. Только его врачи, Бобби и самые близкие соратники из избирательного штаба знали, какие чудовищные у него бывают боли, – и то лишь потому, что в их обязанности входило скрывать его недуги от всех остальных. Дома на Ирвинг-авеню, вдали от фотоаппаратов и кинокамер, муж предпочитал проводить время в кресле-качалке.

Еще у него была болезнь Аддисона, и от этого все становилось еще хуже. Мышцы усыхали. Он худел и желтел. Джеки выбирала для него белые рубашки с классическим воротником, узкие галстуки с рисунком и солидные двубортные костюмы, придающие массивности и ширины в плечах.

Раз в неделю она заставляла его чистить зубы особой пастой с перекисью водорода для отбеливания. В феврале, когда его пригласили на телеканал Си-би-эс на программу «Лицом к лицу с народом», Джеки уговорила его воспользоваться лучшей парижской пудрой. В тот день у него были особенно сильные боли, но благодаря корсету он смог просидеть прямо – ровно столько времени, сколько длилось интервью. Джеки сама замотала его бинтом поверх корсета, почти до сосков, тугой восьмеркой.

Потом ему прописали кортизол от Аддисоновой болезни, он стал набирать вес и стараниями жены выглядел в сорок два года воплощением юношеской энергии и здоровья.

Ему ничего не стоило перебрать мотор или поднять парус. Во время избирательной кампании он с жаром пожимал руки – на сельских ярмарках, в общинных залах и профсоюзных буфетах – так, словно каждая протянутая рука была первой за весь вечер.

Еще, Джеки не сомневалась, ему достаточно было пощупать попу девочке по вызову, чтобы определить, на косточках ли у нее лифчик. Джеки знала, что он любит секс в гостиничных бассейнах – с дежурной девицей со стойки регистрации или хостессой из ресторана. Чтобы спина была в теплой воде. Или в сауне. Вскоре после свадьбы он рассказал жене, что без ежедневного секса у него начинаются головные боли. В «Большом доме» она иногда видела на столе у Джо-старшего счета за частные вечеринки в бассейнах и эскорт-услуги. Как-то на большом семейном сборище Джо-старший заявил, что зря не кастрировал Джека в детстве, и захохотал, словно взлаял.

Как-то ночью – Джек был дома, на Кейп-Коде, краткий отдых от предвыборных разъездов – Джеки перекатилась в кровати и уселась на него верхом, неуверенно, игриво. Она сидела, обхватывая бедрами в чулках его грудную клетку. Приподняла руками груди и потеребила соски большими пальцами. Но у Джека на лице отразилась неловкость, и он осторожно ссадил ее, сказав мягко, но грустно, что ей не обязательно это делать, выставлять себя напоказ, унижаться вот так ради него.

Она и не подозревала, что унижается.

Никто из них не умел вести разговор на подобные темы.

Он был на двенадцать лет старше. Ему нравилось, как смотрят другие мужчины на его жену. Он говорил, что обожает ее шарм, ее ум, ее грацию. Но она знала: сексуальную привлекательность он ищет у других. Загадочная женщина не то же самое, что влекущая. Это Джеки тоже знала. Загадочная женщина устанавливает границу между собой и мужчиной. Влекущая – тянет его к себе.

Она велела таксисту высадить ее на углу Седьмой авеню. Последний квартал она хотела пройти пешком. Нужно было перевести дух и взять себя в руки. На углу уличный артист подсовывал шляпу прохожим и при этом пел «Убийство президента Маккинли», не сбиваясь с такта. Бодрая мелодия всплыла в голове у проходящей мимо Джеки. В Фармингтоне они часто пели эту песню летом у костра субботними вечерами.

Поезд едет, поспешает, на каждой станции свистит:

Мистер Маккинли умирает,

Мистер Маккинли умирает:

Метким выстрелом убит.

Ну и время, ну и время…

Эй, мерзавец, посмотри-ка, посмотри, что натворил:

Мистер Маккинли умирает,

Мистер Маккинли умирает:

Это ты его убил.

Я везу его домой, в Вашингтон, в Вашингтон…

Ладонь, сжимающая ручку магазинного пакета с коралловым шелковым жакетом, вспотела. Джеки прошла по Западной Тридцать первой улице, свернула налево на Восьмую авеню и взбежала по пятнадцати ступеням главпочтамта. Под коринфской колоннадой ее охватила нервная дрожь, и пришлось остановиться, подождать, пока успокоится пульс.

Запретный предмет распирал ее сумочку. Если прийти в зал одной из последних, можно проскользнуть в задний ряд незамеченной. Впрочем, не то чтобы ее узнавали случайные встречные – во всяком случае, когда она одна, без Джека.

Она посмотрела вверх, на узорный потолок вестибюля. Последний раз она была тут в детстве, еще до того, как ее послали учиться в пансион в Коннектикут. Тогда она ждала, пока мать отправляла по почте рождественские подарки. Здание сохранило прежнее величие. Вестибюлем служила длинная галерея, роскошно оформленная в стиле Beaux Arts, где царила благоговейная тишина. Казалось, что входишь в храм.

iii

За конторкой на входе охранник с густым басом и большими, почти женственными глазами спросил, не желает ли она оставить плащ и сумку в гардеробе. Это был вежливый приказ. Впереди все сдавали свои вещи. «Нет, спасибо», – сказала она и быстро прошла мимо, опустив голову.

В Фармингтоне каждая из них училась культивировать определенный образ. Не притворяться, а представлять миру внешний фасад, который позволит каждой из девочек, когда она