Это, конечно, парижское чудо: Пикассо – в Маре, в двух шагах от Королевской площади!

Могут – и справедливо – возразить, что музеи современного искусства и в других городах соседствуют со стариной. Но в Париже это не соседство, это возрождение и реализация новой и гармоничной жизни нового Парижа, как пирамиды перед Лувром или сверхсовременные конструкции Центра Помпиду в сердце древней столицы. Музей Пикассо, впрочем, дело особенное. Произведения этого мастера, воплотившие трагедии, тревоги и искания XX столетия, в изысканнейшем особняке XVII века – словно грозный, грохочущий, огнедышащий танк среди королевских гвардейцев со шпагами, аркебузами и кружевными манжетами. Думаю, современный квартал Маре стал окончательно самим собою именно тогда, когда там открылся Музей Пикассо (1985), подобно тому как Лувр обрел завершенность после возведения перед ним знаменитых стеклянных пирамид (1989).

Здание, вошедшее в историю под насмешливым прозвищем «Отель Сале» (L’Hôtel Salé), что, по сути дела, значит «Соленый особняк», было выстроено славным зодчим Жаном Булье в 1650-е годы для господина Пьера Обера, начавшего свою карьеру в Париже лакеем, ставшего затем финансистом, разбогатевшего на посту главного контролера по сбору налогов на соль, купившего себе придворную должность, а стало быть, и дворянство и превратившегося в «сеньора де Фонтене». Потом владельцы не раз менялись, в конце XVII столетия здесь была резиденция посла Венецианской республики, а в пору Реставрации и обычная школа, в которой недолго (как и повсюду) учился юный и неприлежный Бальзак.

Особняк, сохранивший свой гармоничный облик и тонкий скульптурный декор, внутри преобразился. Осталось пространство. И, лишившись прежних перегородок, оно чудом обрело новую динамику, оставив лишь эхо былых зал и переходов. Чудесные пропорции двора и торжественная лестница – словно эмоциональные шлюзы. Внутри иной мир и иное время.

Площадь Вогезов. Сумерки

Что и говорить: каковы бы ни были личные предпочтения тех, кто жил в XX веке, – художников, образованных ценителей, профессиональных историков искусства или просто случайных зрителей, – для каждого из них единственным мастером, вполне олицетворяющим и даже в какой-то мере сотворившим свое столетие (уже минувшее), остался он – Пабло Пикассо. И оказывается, он столь же естественно обитает в прошлом, старом Париже, как в настоящем и будущем. Он и здесь – среди церемонных зданий и плафонов, в старом особняке – дома!

Его присутствие и значение в сознании, памяти, в иконосфере ушедшего, да и нынешнего века столь же несомненно, как присутствие и значение Пруста, Томаса Манна, Кандинского или Феллини. В любом искусстве можно отыскать несколько «первых» имен, но Пикассо в своей профессии – единственный. Его можно не принимать, не понимать, наконец, просто не любить, но он все равно остается – пусть нелюбимой, мучительно трудной, агрессивной, однако неизбежно центральной фигурой пластических искусств Новейшего времени. Разве какой-нибудь другой художник сконцентрировал в своем творчестве с такой удивительной полнотою лики и личины искусства XX века, его грандиозные триумфы и столь же грандиозные мистификации, его открытия и заблуждения, циничные игры и испепеляющую человечность, его мифологию и его свободу? Он ведь даже саму свою жизнь часто оборачивал лукавой игрой, становясь чистым примером artifex ludens[78], и жизнь его резонировала искусству XX столетия, где поступки художника нередко заметнее его творчества и во многом определяют его успех.

Старые мастера – а Лувр в получасе неспешной ходьбы от Маре – достигали вершин, как правило, на излете судьбы. Они оттачивали профессионализм от картины к картине, и совершенства они достигали вместе с мудростью. Столетие двадцатое ждало иного: не совершенства, но новых энигматических систем, кодов, проникновение в которые – интуитивное или логическое – все более становилось главным в процессе восприятия, оттесняя, а то и просто исключая наслаждение эстетическое. Открытие новых пластических структур, языка, знаковых систем – вот что было востребовано. И здесь, как в точных науках, дерзкое молодое сознание опережало медлительно и трудно копившееся годами мастерство.

В Музее Пикассо

Зрители в Музее Пикассо не похожи на обычную музейную публику, хотя это те же самые люди, что и в Лувре, и в Орсе. Они растеряны, они теряют привычные ориентиры, они заинтригованы, но главное – покорены непривычным, но, несомненно, могущественным искусством. Видно, что даже случайные посетители втянуты в омут этих великолепных и грозных загадок. Сама странность, непохожесть ни на что и невиданная свобода этих картин и скульптур внушают робость и будят любопытство. Пикассо сотворял XX век, век в свою очередь формировал Пикассо, они были друг для друга демиургами – время и художник; они смотрели друг на друга сквозь то зыбкое, то избыточно отчетливое, то разбитое, как зеркало троллей, волшебное стекло, созданное из реалий и фантомов века.

Именно Пикассо написал главную картину XX столетия. Это, разумеется, «Герника». Что и говорить: трагичен и страшен век, если лучшая его картина рождена катастрофой и смертью и им посвящена; но и сколь велик он, этот век, если чудовищное бедствие воплотилось в картине, которой не было и нет равных.

Возможность формальных систем к саморазвитию, заложенная в картине, равно как и ее предостерегающий набат – «колокол, который звонит по тебе» и вряд ли умолкнет. По отношению к «Гернике» слова о том, что «искусство вечно, а жизнь коротка», уже не кажутся трюизмом[79].

Есть несомненная мудрость и справедливость во вторжении Пикассо в отшумевшие века и память Маре: здесь времена сталкиваются, как рыцари на турнирах, и истина выплывает во всей своей суровой неожиданности…

Уже к концу XIX столетия площадь стала понемножку превращаться в собственный призрак, былой блеск сменился поэтическим, а то и унылым запустением, но вместе с тем уже тогда металось время, не давая ни забыть о былом, ни сохранить его уходящий блеск.

У меня в Париже много собеседников возвышенного и острого ума, богатейшей эрудиции, пронзительной наблюдательности, с которыми я веду почтительные беседы. Попросту говоря – это мудрые авторы книг, писавшие давно и недавно о Париже. И среди них, конечно же, Леон-Поль Фарг, знаменитый поэт и эссеист, нежно любивший и тонко понимавший Париж. Его книжка «Парижский прохожий» (или, точнее, пешеход – piéton) – глубокий, с привкусом горечи проводник по тайникам его мыслей во время многолетних парижских прогулок.