Париж так стар, что построенная в начале XVII века площадь для него относительно нова. Тогда она и в самом деле казалась дерзким, хоть и великолепным вторжением в беспорядочный, тесный и очень грязный средневековый город, где прежде строили только соборы и церкви, замки, дворцы, дома, но никто не думал о просторе, городской гармонии (в Париже, впрочем, гармония и стройность волшебным образом возникали словно бы и сами по себе!), о соотнесении отдельных строений друг с другом – ведь даже Нотр-Дам был стиснут беспорядочным нагромождением случайных и некрасивых домов.

Жерар де Нерваль в своем «макароническом» романе «Зачарованная рука»[68]сравнил площадь, «дарящую нам ощущение столь величественного единства» и «многозначительной гармонии», с зеленым столом, за которым сидят судьи, облаченные в алые мантии, отороченные горностаем. Действительно, зелень травы и деревьев, кирпич и серебристый камень убеждают и сегодня в справедливости сравнения. Впрочем, как писал Соваль[69], некоторые полагали, что непривычное для Парижа разнообразие красок имело в себе нечто детское и напоминало о карточных домиках.

Парижское такси

«Удар копья Монтгомери сотворил площадь Вогезов» (Виктор Гюго). Действительно, словно сама судьба вмешалась в историю столичного зодчества, создав причину и повод для решительных перемен.

Там, где сейчас рядом с церковью Сен-Поль-Сен-Луи улица Риволи сливается с улицей Сент-Антуан, во времена Валуа на просторном пустыре устраивались праздники, ярмарки и рыцарские турниры. А чуть севернее, рядом с нынешней площадью Вогезов и занимая часть теперешней ее территории, громоздился огромный и пышный, но едва ли красивый дворец, официально именовавшийся Королевский дом Турнель (La Maison Royale des Tournelles), окруженный невысокой стеной с башенками (tournelles), похожими на шахматные ладьи. Внутри – множество флигелей, капелл, переходов, галерей (самая знаменитая называлась Тыквенной, поскольку была выкрашена в цвет зеленых тыкв), парилен, помещений для прислуги, маленьких садов. Гюго писал – в том же отрывке из главы «Париж с птичьего полета»:

Позади этого здания высился лес стрел дворца Ла-Турнель. Ничто в мире, ни Альгамбра, ни Шамборский замок, не могло представить более волшебного, более воздушного, более чарующего зрелища, чем этот высокоствольный лес стрел, колоколенок, дымовых труб, флюгеров, спиральных и винтовых лестниц, сквозных, словно изрешеченных пробойником, бельведеров, павильонов, веретенообразных башенок, или, как их тогда называли, вышек всевозможной формы, высоты и расположения. Все это походило на гигантскую каменную шахматную доску.

Направо от Ла-Турнель ершился пук огромных иссиня-черных башен, вставленных одна в другую и как бы перевязанных окружавшим их рвом. Эта башня, в которой было прорезано больше бойниц, чем окон, этот вечно вздыбленный подъемный мост, эта вечно опущенная решетка, все это – Бастилия. Эти торчащие между зубцами подобия черных клювов, что напоминают издали дождевые желоба, – пушки.

Да, восточнее поднимались к небу тяжелые башни Бастилии (bastille значит просто «крепость», и нарицательным название стало позже, когда в крепости устроили тюрьму). А вокруг теснились островерхие дома людей среднего достатка, лавки, склады, таверны, мастерские, конюшни.

Сейчас, когда на месте разрушенной Бастилии в проеме улицы Сент-Антуан виднеется грациозный Гений Свободы на высокой колонне[70](сама Бастилия высотой с восьмиэтажный дом – 24 метра – была в два раза ниже), когда солнце вспыхивает на крышах разноцветных машин, а столики кафе, как повелось в Париже, при первой же возможности высыпают на тротуар, наполняя улицу веселыми ароматами, – едва ли возможно представить себе жестокую и кровавую радость турниров: возбужденную толпу, крики, лязг доспехов, грязный песок под копытами обезумевших коней, запахи драгоценных благовоний из королевской ложи, а тут на арене – конского пота, железа, разгоряченных не меньше, чем сами рыцари, зрителей, пряностей, сластей, навоза, вафель, закусок с лотков уличных разносчиков. И это животное, звериное ожидание побоища, крови, а то и гибели.

Король Генрих II[71], которому недавно исполнилось сорок лет, открыл в последние дни июня 1559 года праздничный турнир и сам принял в нем участие. Осколок турнирного деревянного копья Габриеля де Монтгомери[72], капитана шотландских гвардейцев, по нелепой случайности пронзил глаз короля. Нежданно и страшно (даже для той, богатой темными суевериями эпохи) сбылись предсказания Нострадамуса («Молодой Лев победит старого / На поле боя, во время одиночной дуэли, / В золотой клетке ему выцарапают глаза») и папского астролога Люка Горика, предостерегавших короля от «одиночного боя».

Король скончался на следующий день. Его вдова Екатерина Медичи уговорила своего сына, короля Карла IX, снести в 1563 году опостылевший, прóклятый, как ей казалось, Турнельский дворец. И почти полвека ничего здесь не строили – лишь шла торговля лошадьми, встречались дуэлянты, и казалось, восточные кварталы Парижа навсегда останутся унылой пустошью.

Только Генрих IV[73], отчаянный король, не боявшийся ни Бога, ни дьявола, любивший свой Париж, за который заплатил переходом в католичество («Париж стоит мессы!»), решил вернуть заброшенным кварталам былой, но совершенно новый блеск.