И, чуть подумав, Руфь добавила, не оглядываясь на мужа и как бы тоже шутейно:

— Я женщина, гусская сегцем…

Нет, сразу поняла она, мало. Если он себе такое пугало измыслил два месяца назад, когда она читала вслух письмо, и все это время отращивал — мелкой проходной шуткой его враз не вылечишь.

— И вообще, — сказала она, горбясь над бумагами, — русский с еврейкой братья навек.

Она так и не узнала, понял он ее, или нет. Если она про его тревоги все попусту придумала, то наверняка не понял; но лишний раз объясниться в любви никогда на самом-то деле не помешает. А если не придумала — может, она ему тем и впрямь выбила мрачную придурь из головы. Потому что подхватил он ее тон сразу и с таким легким, летучим вдохновением, какое бывает, лишь когда гора валится с плеч. Только секундочку промедлил и запел:

— Крепнет единство народов и рас! Рюрик и Шломо слушают нас!

И совершенно как едина плоть, разом, они расхохотались до слез; даже в своей комнате Серафима, читавшая в кресле, их все-таки услышала и, не тратя времени на то, чтобы впрыгнуть в тапки, босиком побежала туда, где все и где всем весело. Через мгновение, подозрительно приглядываясь к гогочущим родителям, она уже возникла в дверях. Как всегда, с какой-то книжкой под мышкой.

— Привет, — сказала она.

— Привет, — ответил, чуть задыхаясь, Кармаданов и ухватился за брюки, которые расстегнул было, чтобы сменить на домашние. При дочери он разоблачаться стеснялся.

— Слушай, Семен, — озадаченно спросила Руфь, — а откуда мы слова-то знаем? Это же пятидесятые годы! Ни тебя, ни меня еще и в проекте не было!

— Советские гены, наверное… Они же стальные, как Павка Корчагин. А может, в каком-нибудь фильме про те времена ее употребили в фоновом режиме… В общем, понятия не имею. Я, кроме этих строчек, и не помню ничего.

— А я бы и про народы и расы без тебя не вспомнила…

Серафима решила, что слишком уж долго в ее присутствии родаки беседуют друг с другом через ее голову, и решила встрять.

— Ты кого-нибудь нынче прихватил?

— Нет. Нынче не прихватил. Отвернись, девушка, я же штаны меняю.

Она послушно отвернулась, но разговора не прервала ни на миг.

— Похоже, па, день прошел впустую?

— Да как сказать… Мы восполним другими радостями. Погода хороша. Ты уже гуляла, шестикрылая?

У Серафимы с вожделением напряглась спина.

— Хорошего всегда мало… — нейтрально сказала она.

— Вот мы сейчас поедим и пойдем еще подышим. Я тоже с удовольствием повечеряю среди кущ с газеткой…

— Пора бы тебе во время своих лингвистических тренировок выучить, — не поворачиваясь, подала голос Руфь, — что кущи — это не кусты, а шалаши.

— Понял, не дурак, — сказал Кармаданов. — А нам шалаши не нужны, у нас жилплощадь. Нам свежий воздух нужен. Мама не против?

— Мама не против.

— А что девушки нынче читают? — спросил, переодевшись, Кармаданов.

Серафима молча протянула ему книгу обложкой в нос.

— «Алые паруса», — растерянно прочитал Кармаданов заезженное по пустякам, но в первозданной сути своей почти забытое сочетание слов, и с некоторым сомнением обернулся на жену. — Руфик, а не рано?

В памяти сразу всплыла неприятная, будто пахнущая многомесячной немытостью картинка в телевизоре — разбитные девицы в блестящих портках, кривляясь, гундосят нарочито противными голосами что-то вроде «ты больше не зови меня Ассоль, у меня на этом месте от тебя мозоль…». Нет, дословно не вспомнить текстовку, только образ остался. Яркий, надо признать. Сто вкусных супов съешь, а будто и не было их — но таракан в супе не забудется.

И нынче тараканов стало больше, чем супов.

Впрочем, в самой книжке, вспомнил Кармаданов, этого все-таки нет. Так что глупый вопрос он задал, и понятно, что дочка прокомментировала его, саркастично хмыкнув: мол, ты вообще-то заметил, что я уже не в подгузниках?

— Я не знаю слова «рано», — проворчала Руфь. — Я знаю только слово «поздно».

Явно что-то процитировала. Что-то даже знакомое, но Кармаданов никак не мог вспомнить что. Вертелось, раздражающе виляло задом из кустов — а лица не показывало.

— Между прочим, сейчас новый взгляд возобладал, — академично начал Кармаданов и сел в кресло сбоку от стола, за которым работала жена. Сима с проворством котенка устроилась у него на коленях, и Кармаданову, как всегда, показалось, что она и весит не больше. Теплая, уютная и все еще маленькая… Он обнял ее левой рукой. — Современные тенденции борьбы с мифологизацией сознания, в частности, гласят, что Ассоль и впрямь свихнулась на красивой сказке и совершенно не могла приспособиться к реальности. Не мылась, не стриглась, отца уморила голодом, спалила по рассеянности дом — все корабль свой ждала. А капитан Грэй, когда ее повстречал, враз сообразил, что в братья милосердия не нанимался, и сбежал. И только тем ограничился, что нашел сказочника, который свел девку с ума своей выдумкой, и начистил ему рыло. В общем, реализм такой, что Грэй получил срок за бандитизм, а Ассоль померла в психушке.

Руфь оторвалась-таки от бумаг и, полуобернувшись, опять уставилась на мужа поверх очков. Классическая училка. Если бы она не была такой красивой… Тонкий нос с интеллектуальной горбинкой, ясный лоб, библейские глаза…

— Ну, если возобладал — тогда хана, — сказала Руфь. — Тогда расхищение народного хозяйства будет нарастать и нарастать. Увольняйся, Кармаданов. Все зря.

— Не понял, — озадачился Кармаданов, и Сима, впившаяся было ему в лицо ждущим, пытливым взглядом, сразу опять повернулась к матери. — Какая связь?

— Какая связь? — похоже, немножко дразнясь и уж во всяком случае балуясь, повторила Сима.

— Простая, — ответила Руфь. — Из одного лишь страха наказания не совершают преступлений только первобытные люди — в маленьком племени, когда все друг у друга на виду, а вдобавок за каждым углом бдят грозные боги с колотушками. Все эти малореалистичные требования — не убий, не укради, не предай, даже не сквернословь — это же всё алые паруса, про которые каждому из нас в раннем детстве рассказывает великий сказочник — культура. И если она начинает сама бороться со своими же собственными красивыми сказками, все ее питомцы превращаются в дикарей. Да при том нет у них уже ни строгого, крепко сбитого племени, ни богов с колотушками. Следовательно, гуляй, рванина.

Сима прыснула. Вряд ли она понимала все, что родители наговорили, но она видела, что они вместе, точно две чудесно подогнанные одна к другой детали самой главной игрушки на свете; что они довольны друг другом и рады друг другу, и, стоило им оказаться после рабочего дня под одной крышей, озорничают от души, — и ей тоже было легко и радостно.

— А тебе, шестикрылая, нравится книжка? — спросил Кармаданов.