На следующий день я позвонила ему и сказала, что эта книга не будет издана никогда.

– Мммм… Тогда можно я заберу рукопись? – уточнил Глеб.

– Нет, конечно!

И вот он пришел ко мне домой. Стал прямо на лестничную площадку и нажал на кнопку звонка.

– Кто там? – спросила я.

– Отдайте мне папку, и я не скажу больше ни слова, – ответил мне Глеб.

– Не отдам! – решительно ответила я.

Он, наверное, растерялся. Позвонил еще, но я больше не отвечала. Он увидел соседа и кратко пояснил ему, что и как, и почему он стоит у порога моей квартиры.

– Не верьте ему! – сказала я, выглянув из-за двери.

Потом я вызвала милицию, попросив избавить народную артистку от навязчивого хулигана.

– Ваши документы? Что вы здесь делаете? – звучал голос милиционера.

– Жду, когда мне отдадут мои бумаги, – отвечал Глеб.

– А в дверь зачем ломитесь? Народная артистка просила избавить ее от хулигана. Проедемте в отделение…

Я видела, как он залезал в коляску мотоцикла, я, вытянувшись от любопытства, разглядывала происходящее через очки, которые не успела надеть и держала в руке подобно лорнету. Наши взгляды пересеклись – я с ужасом отшатнулась и поспешно отошла от окна.

«Властная старуха Мавра Тарасовна, мать московского купца Амоса Панфиловича Барабошева, подыскивает для своей единственной внучки Поликсены жениха-генерала. У самой же Поликсены другие планы – добрая девушка любит приказчика Платона Зыбкина, красивого, честного и, как и полагается при таких достоинствах, бедного парня, задолжавшего своему хозяину Амосу Панфиловичу двести рублей. Платон отвечает ей взаимностью. Несчастному Платону грозит долговая тюрьма. Стараниями Филицаты, няньки Поликсены, решившей помочь счастью влюбленных, в доме появляется новый сторож – отставной унтер-офицер Сила Ерофеевич Грознов, бывший когда-то любовником Мавры Тарасовны. Напуганная тем, что ее старые грехи станут общим достоянием, старуха по требованию Грознова уничтожает вексель Платона и дозволяет Поликсене выйти за него замуж».

Таков сюжет пьесы Александра Николаевича Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше». Пьесы, в которой мне посчастливилось сыграть.

Долгое время в Театре имени Моссовета я была занята лишь в одном спектакле – «Дальше – тишина». Очень долго – почти двенадцать лет. Конечно же, мне этого было мало. Мысль о старости, о стольких годах, прожитых не так, как я хотела, не покидала меня. Между тем оставалось столько несыгранных ролей, невоплощенных образов! Надо было остановиться на чем-то вечном, значимом, классическом…

Безжалостное и бесстрастное, время шло, и его нельзя было остановить. К тому же я никогда не выносила безделья. Когда я долго не играю, долго не готовлю новой роли, я себя чувствую как пианист, у которого ампутированы руки.

А на дворе стоял 1980 год. Год расцвета, год Московской олимпиады, год смерти Владимира Высоцкого. Мой возраст перевалил уже за восемьдесят. Надеяться на авось – опрометчиво, верить в то, что кто-то подберет для меня подходящую роль, – глупо.

Человек сам должен быть творцом собственного счастья. Всю жизнь исповедуя этот принцип, я оставалась верна ему и в старости. Невольно мои мысли все чаще возвращались к Островскому. Творчество великого русского драматурга я знала хорошо и как читательница, и как актриса.

В его пьесах я была занята еще в начале двадцатых годов в Крыму, а затем – в Баку. В общей сложности я сыграла в пяти пьесах Островского, включая «Бесприданницу», и более к Островскому на сцене не возвращалась. Вероятнее всего, это происходило не по моей воле – просто не было подходящих ролей в тех театрах, где я служила или режиссеры, ставящие Островского, обходили меня стороной.

Пьесу Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше» мне посоветовал один из знакомых, явно видевший меня в роли купчихи Барабошевой. Однако я сама остановилась на Филицате. Почему же я сделала такой выбор? Почему отказалась от главной роли в пользу эпизода? Что привлекло меня в Филицате? В первую очередь – добрый характер старой няньки и то добро, которое она несет людям.

Филицата – не «наемный сотрудник», как нынче принято говорить. Она – настоящий член семьи. За Поликсену Филицата переживает так, словно та ее родная внучка. И счастье своих любимцев Платоши и Поликсены она устраивает совершенно бескорыстно.

Я предложила поставить пьесу актеру и режиссеру Сергею Юрскому. Тот перечитал пьесу и согласился. Надо сказать, что трения у нас начались сразу. Не успел Сергей Юрьевич дать согласие на постановку, как я заявила ему, что если пьеса его не тронула, то и ставить ее не надо.

– Вы вообще не режиссер, а актер. Вот и играйте себе, а ставить вам не надо! – сказала я ему.

Юрский знал, что после роли Люси Купер в спектакле «Дальше – тишина» у меня не было других ролей в театре. Знал он и то, что никто из руководства не озаботится поиском ролей для меня. Он видел меня в роли старухи Барабошевой, но я объявила, что согласна играть только добрую няньку Филицату, и осталась непреклонна:

– Я столько уродов сыграла. Я хочу хорошего человека играть!

Юрский пытался убеждать – и снова слышал уже сказанное ему:

– Мы, наверное, с вами не сработаемся!

К тому же я сослалась на то, что на всех репетициях я присутствовать не смогу, так как мне не с кем оставить собаку, своего любимого пса Мальчика.

Но Юрский, человек импульсивный и увлекающийся, уже загорелся идеей поставить спектакль по пьесе «Правда – хорошо, а счастье лучше», и поставить его именно со мной, с Фаиной Раневской, пусть даже и в роли Филицаты. Сергей Юрьевич нашел, что я превосходно справлюсь с этой довольно автономной в сущности ролью, и не присутствуя на всех репетициях. Правда, он настоял на моем присутствии на первой репетиции.

Накануне первой репетиции я позвонила Сергею Юрьевичу и сказала, что на репетицию явиться не смогу. Юрский был готов к этому – его, конечно же, не раз предупреждали об особенностях моего характера.

Но я пришла. И на первую репетицию, и на все остальные. Приезжала я обычно рано и тут же принималась выплескивать свое раздражение. На всех и вся.

– Тускло горят лампочки…

– Мне никто не ответил на мое приветствие! Подумать только!

– Ступеньки не видны под ковровой дорожкой!

– Зачем в спектакль введены песни, которых не было у Островского?

– Как можно играть без суфлера?

Все это были мои слова! Гримеры с костюмершами трепетали. Кого-то я могла довести до слез. И, каюсь, не всегда заслуженно. Сказывался возраст, обнажавший всю остроту и неуживчивость характера, сказывались обиды на судьбу, одиночество.

Юрский, исполняя долг режиссера, улаживал конфликты. Как мог, успокаивал меня и пытался уберечь окружающих от моих нападок, зачастую несправедливых. Ему и самому иногда бывало страшно. А я привычно сообщала, что отказываюсь играть. Сегодня и вообще.