— Нас пригласил не ты, Энтони. Если бы мы ждали твоего приглашения, то, должно быть, никогда не смогли бы поселиться здесь.

Тони опять был сбит с толку и удивленно спросил:

— Но если вас пригласил не я, то кто же?

— Отец. Папа Бог.

— Отец Иисуса, ты хочешь сказать? Бог Отец? — Это известие удивило и расстроило Тони. — А почему он тебя пригласил?

— Независимо от того, что ты думаешь о нем, — а между прочим, почти все это неверно… в любом случае, Папа Бог любит тебя и неустанно заботится о тебе. Поэтому мы здесь и находимся. Мы разделяем с ним эту любовь. — С этими словами Бабушка навалила черпаком тушеного мяса в миску и вручила ее Тони вместе с чистой тряпкой в качестве салфетки.

Тони рассердился всерьез. Вот она, ловушка, тайный расчет, опасный, построенный на лжи. Кем бы ни была эта женщина и какую бы симпатию у него ни вызывала — не меньшую, чем Иисус, — она выдала Тони секрет, подтвердив его исходное предположение, засевшее в сердце, как заноза, и причинявшее боль. Если Бог и существует, то он чудовище, злой обманщик, который играет с людскими сердцами, ставит эксперименты, проверяя, сколько страданий может выдержать человек, и издеваясь над людскими желаниями и мечтами: люди ему доверяются — и теряют все самое дорогое. Охватившая Тони ярость удивила его самого. Чтобы успокоиться, он начал есть. Это помогло. Ароматы вкусной пищи утихомирили гнев.

— Ух ты! — вырвалось у него восхищенное восклицание.

— Хорошее выражение, одно из моих любимых, — засмеялась индианка. — Ешь на здоровье, Энтони.

Он посмотрел на женщину. Та стояла к нему спиной, накладывая еду себе. Ее фигура выделялась на фоне очага, приобретая особую значительность; пламя, казалось, высвечивало невидимое благоухание, которое обволакивало комнату, создавая атмосферу, напоминающую о литургии. Не верилось, что Иисус и эта женщина как-то связаны с Богом, о котором они отзываются с таким уважением. Если индианка и заметила напряженное состояние, в котором пребывал ее гость, то не подала виду.

— Значит, Бог Отец живет здесь, в моем мире? — спросил Тони с некоторой опаской, вспомнив скопление огней, которое различил вдали.

— Нет, по крайней мере, жилья у него тут нет. Ты не отвел ему места в этих стенах, Энтони. Но он вездесущ и ждет тебя в лесу, за стенами твоего сердца. Он не из тех, кто навязывается против воли, он слишком хорошо воспитан для этого. — Женщина говорила очень спокойно и мягко. Тони предпочел бы услышать в ее голосе разочарование — тогда ему легче было бы возразить ей. А доброта слишком неуловима. Но как только раздражение вновь стало подниматься в нем, он подавил его, вновь набросившись на мясо, и заговорил о другом:

— Вкус просто удивительный! Ты добавила какие-то приправы, которых я никогда не пробовал.

Бабушка довольно улыбнулась.

— Приготовлено из всякой ерунды. Это секретный семейный рецепт, так что не спрашивай. — Она протянула Тони лепешку, которая тоже оказалась не похожей ни на одну из тех, что он ел раньше.

— Слушай, если бы ты открыла ресторан, то заработала бы кучу денег.

— Бизнесмен есть бизнесмен. Энтони, ты получаешь радость и удовольствие только от того, что можешь использовать как товар? Самое любимое занятие — перегородить реку плотиной и превратить ее в болото.

Тони начал было извиняться, но индианка подняла руку:

— Не стоит, Энтони. Я просто так заметила, не в укор тебе. Нельзя же ожидать, что ты будешь не таким, каков ты есть. Я знаю тебя, но при этом знаю и то, каким ты был задуман и создан, и буду всегда взывать к тем, утраченным и глубоко запрятанным твоим свойствам.

Тони опять почувствовал себя неловко, словно его раздели.

— Спасибо, Бабушка, — сказал он, чтобы выйти из этого положения, и решил опять сменить тему на более безопасную: — Кстати, о еде. Разве мне в моем состоянии — кома и прочее — надо есть?

— Нет, — сразу же ответила она. — В больнице тебе вводят питательные вещества через трубки. Но я не назвала бы это приличной едой.

Бабушка отставила свою миску и наклонилась к Тони:

— Послушай, Энтони, ты умираешь.

— Я знаю. Иисус сказал, что мы все…

— Нет, Энтони, я не об этом. Ты лежишь в больничной палате и приближаешься к моменту физической смерти. Ты умираешь.

Тони задумался.

— Так значит, я здесь потому, что умираю? И что, каждый проходит через это… этот промежуточный период? Это какое-то испытание, что ли? Чтобы спасти мою душу? — Он почувствовал, что в нем закипает раздражение. Кровь побежала по сосудам быстрее, волосы на затылке встопорщились. — Если все вы тут — Бог, то почему ничего не предпринимаете? Почему бы вам просто не вылечить меня? Или послать туда какого-нибудь священника, и пускай бы он молился, чтобы я не умер?

— Энтони… — начала было Бабушка, но он уже разошелся вовсю и даже вскочил на ноги.

— Я умираю, а ты сидишь тут и ничего не делаешь. Возможно, я не такой уж достойный человек и испоганил свою жизнь, но разве я совсем уж ничего не значу для вас, совсем ничего не стою? Разве не достаточно хотя бы того, что моя мать любила меня — она ведь была доброй христианкой. Почему я здесь? — Тони говорил все громче, его возмущение прорывалось наружу сквозь бреши, пробитые в его душе страхом. Он безуспешно пытался взять себя в руки. — Зачем вы забросили меня сюда? Чтобы сказать мне в лицо, что я полное ничтожество?

Ссутулив плечи, он шагнул за порог, в вечерний сумрак. Сжав кулаки, он стал расхаживать около земляных ступенек спуска, едва различимый в мерцающем свете очага, горевшего в доме. Затем он остановился и, вернувшись к дому, снова вошел, на этот раз с определенной целью.

Бабушка не двигалась и лишь смотрела на него своими необыкновенными глазами. И вот уже вторично за последние несколько часов он почувствовал, как еще одна из возведенных им внутренних преград начинает рушиться, несмотря на его отчаянное сопротивление. У него не хватало сил удержать их. Он хотел бы убежать, но ноги его точно приросли к полу. Он стал терять власть над собой, чувства переполняли его. Наполовину в ярости, наполовину в отчаянии, он стал кричать, размахивая руками:

— Чего вы хотите от меня? Чтобы я покаялся в грехах? Чтобы я впустил в свою жизнь Иисуса? Не кажется ли вам, что поздновато уже? Он, похоже, занял правильную позицию среди хаоса моей жизни. Неужели вы не понимаете, как я стыжусь самого себя? Неужели вы этого не видите? Я ненавижу себя. Что я, по-вашему, должен думать? Что я должен делать? Как вы не понимаете?.. Я надеялся… — Он запнулся, осознав то, что собирается сказать, и в отчаянии бросился на колени. Закрыв лицо руками, он опять заплакал. — Неужели вы не понимаете? Я надеялся… — И наконец он высказал то, во что верил всю свою жизнь: это сидело в нем так глубоко, что он даже сейчас говорил отчасти бессознательно. — Я надеялся… что смерть — это конец. — Его слова с трудом прорывались сквозь рыдания. — Иначе мне не избежать наказания за все, что я делал. Мне не спастись. Если то, что вы говорите, — правда, то у меня нет надежды. Понимаете? Если смерть — это не конец, то у меня нет надежды!