— Кирзач, Череп! Пизды Гуле вкатить сможете? — подает голос Соломон.

Мы переглядываемся.

— Сможем! — решительно говорит Череп.

— Тогда вперед! — Борода легко вскакивает с койки и влезает в сапоги. — Не зарываться! Скажу — хватит — значит, все! Всосали?! Остальные бойцы остаются на месте! Соломон, Дьяк, Степа — пошли! До построения успеть надо!

Скорым шагом двигаемся к столовой.

— Главное, не бздеть! — говорит нам в спину Соломон. — Если что — мы рядом.

Борода подходит к освещенному окошку поварской комнаты и стучит по стеклу.

— Че нада? — раздается голос.

— Гуля, это Борода. Выйди на секунду. Насчет хавчика базар есть.

Через минуту на пороге появляется Гуля, с сигаретой в зубах.

— Бля, ну че нада, отдохнуть не да…

Череп оказался разрядником-боксером. Серией ударов он отбрасывает Гулю назад. Повар сползает по стене коридорчика.

Соломон и Дьяк оттаскивают Черепа за ворот.

Все впечатлены.

— Теперь ты, — говорит мне Борода.

Мне не хочется бить сидящего на полу молдавана. Тот держится за голову руками и потряхивает ей, не веря случившемуся.

— Да, вроде, хватит с него, — неуверенно говорю я.

— Тогда получишь сам, — отвечает Борода.

Выбор невелик.

Гуля начинает приподниматься.

Я подбегаю и с размаха бью молдавана носком сапога. Попадаю куда-то в мягкое, очевидно, в живот. Повар издает странный звук, словно икает, и снова скрючивается на полу.

На шум выбегают другие. В растерянности замирают в коридоре.

— Так, бойцы! Бегом в казарму! Дяденьки говорить будут! — ухмыляется Борода и стягивает с себя ремень. — Вам еще рано на такое смотреть.

Повара хватают лежащего неподвижно Гулю и втаскивают обратно в поварскую. Запирают за собой дверь.

— Домой! — командует Борода, и, поигрывая бляхой, первым отправляется в казарму.

Мы следуем за ним.

Неожиданно Борода оборачивается и несколько раз охаживает нас ремнем по спине и ногам. Боль жгучая.

— Вы охерели, бойцы, так дедушек бить? — скалит зубы сержант. — Звери растут, Соломон! — обращается он к товарищу.

Тот отвешивает нам по оплеухе:

— Чтобы не борзели у меня, ясно? И ни кому ни слова!

Больше нас в столовой не трогали.

Отыгрались на Петруче.

Выдержал он в столовой месяца три. Затем сунул левую руку под нож хлеборезки. Остался без большого пальца и двух фаланг указательного.

Петручу увезли в госпиталь в Питер и больше он в часть не вернулся. Пальцы ему спасли, пришили. И комиссовали по инвалидности.

— Помнишь, Паша, про госпиталь мы с тобой мечтали? — спрашиваю я Секса. — Когда по полосе в карантине бегали?

— Помню… — вяло как-то отвечает Паша.

На стодневку старые, по традиции, отдают нам свое масло. Иногда подзывают, но чаще мы, бойцы, шустрим сами.

Два-три дополнительных кусочка масла — и совсем другое ощущение от еды. Забытое чувство сытости.

На ужине подходишь к их столу и говоришь:

— Разрешите доложить, сколько дедушкам служить!

Называешь оставшееся число дней до приказа.

Вижу, как гордому Черепу тяжело себя переломить и нести обязанности счетовода. Пробубнив под нос очередную цифру, он не спеша собирает желтые кружочки в одну миску и несет на наш стол, хмурясь и сердито поглядывая по сторонам.

Старые это тоже видят прекрасно, но лишь ржут и подначивают его. О том, как Череп уделал повара, уже все знают и авторитет его заметно отличается от нашего. Особенно обидно мне — я ведь тоже участвовал в разборке. Но, видать, есть существенная разница — бить первому, или пинать уже упавшего. Впредь мне наука.

Наши взводовские старые — Костя, Старый, Конюхов, Петя Уздечкин, еще несколько человек, — нормальные парни. Отдают масло, иногда и всю пайку, с сахаром вместе, без слов и не унижая.

В роте МТО, их столы рядом с нашими, через проход, Криницына и Ситникова заставили подбирать масло с пола. Сбросили его с тарелок и заставили поднять и на глазах съесть. Криня поднял, а Сито отказался. Его отволокли в мойку и отбили ему там все внутренности раздаточными черпаками. Но отстали после этого надолго.

Патрушеву старые «мандавохи» навалили целую гору масла — паек двадцать. И руками, без хлеба, приказали все съесть. Как всегда, на время.

Патрушева вырвало прямо на стол. Тряпку ему взять не разрешили, и он вытирал все собственной майкой.

По ночам «сушим крокодилов» — ногами упираешься в одну дужку койки, руками — в противоположную. Провисеть так долго невозможно — начинает ломить руки, и все тело ходит ходуном.

Маленький Мишаня Гончаров от спинки до спинки койки не дотягивается, и потому «сушит попугая». Усаживается ногами лишь на одну спинку и держится за нее руками.

Соломон или Подкова, развлекаясь, бьют его со всей силы подушкой, и Мишаня кувырком летит вниз.

«Дембель в опасности!» — обычно орет дурным голосом Конюхов.

Подбегаем к стенам, подпираем их и держим, чтобы те не рухнули.

В нарядах не спим сутками. С поста меняют лишь на полчаса. Бежишь в столовую, запихиваешь в себя сначала второе, потом, если успеваешь, запиваешь холодным супом и бегом обратно, на КПП.

В караул еще не ставят. Сказали, после увольнения осенников заступим.

Жопа. Полная жопа.

Домой за все время написал лишь два письма. Все хорошо. Здоров. Кормят нормально. Водят в кино.

В кино действительно водят. В клуб, по субботам и воскресеньям. Один документальный и один художественный фильм. В субботу почему-то черно-белый, а в воскресенье цветной. Раз в месяц показывают зарубежный, польский или французский, типа «Откройте, полиция!»

На фильмы нам плевать.

Дикий недосып валит с ног, и хотя бы на сеансе мы мечтаем урвать немного. Забыться хоть на полчаса под бубнеж и мельтешение на экране.

Черпаки усаживаются позади нас, и уснуть не дают.

Чуть дернул головой — бьют по ушам резинкой. Боль жгучая, но за ухо взяться, потереть — нельзя. Сиди и смотри.

Облегчение — если вызовут с фильма тащить ужин в караул.

Там, конечно, припашут, заставят все мыть и подметать. Но, по крайне мере, не так дико хочется спать.

Осень заявилась в часть уже в середине августа — половина деревьев желтая, мелкие листья летят по ветру. Дожди каждый день. Тяжелый сырой воздух пахнет гнилью, мокрой землей.