– Совершенно с вами согласна.

– Угу. – На миг он прикрывает глаза, наклоняет голову. – Мне пора. Счастливого вам дня.

– Спасибо, – повторяю я. – И вам всего наилучшего.

Он протягивает нам обоим по очереди руку и медленно шаркает к двери. Джон смотрит на меня, пожимает плечами и принимается за остававшийся на моей тарелке хот-дог.

Я так и не поняла, что сработало, но настроение у меня точно поднялось. В трейлере я замечаю, что больше не ощущаю дискомфорта. Меня перестало тошнить, колени уже не болят, и мой разум при мне. Джон даже музыку включает – Гарри Джеймса, славная бойкая мелодия сороковых. На миг я так счастлива, что чуть не плачу. Раньше-то мне многого не требовалось, чтобы порадоваться, но в последнее время стало несколько сложнее.

Я снова вспоминаю слова старика из “Кони-Айлендс”. Он прав. Мы из тех, кто остается. Остается в своем доме и выплачивает ипотеку, держится за одну и ту же работу. Отрабатывает тридцать лет, возвращается домой и остается там. Остается, когда уже иссякнут силы подстригать лужайку и канавы зарастут мелкими деревцами, когда соседские дети пугаются наших домов, словно там обитают призраки. Мы хотим быть там, где мы есть. И тогда вопрос: зачем же мы путешествуем?

Очевидно, ответ один: мы отправляемся в путь, чтобы научиться ценить свой дом.

Все равно, работаешь ты или смотришь за детьми и домом, определенного однообразия изо дня в день не избежать. И по мере старения жаждешь именно однообразия, не можешь обходиться без него. Детям это непонятно. Они-то все время хотят перемен, рвутся заменить новыми те самые вещи, которые вам так утешительно знакомы, – прекрасно обкатанный автомобиль или чайник, который дребезжит, закипая. И в то же время однообразие – ловушка. Это один из элементов сужающегося мира, туннельного зрения, присущего старости. Необычное нам трудно воспринимать как благо. А значит, порой мы не распознаем идеальный миг или не успеваем добраться туда, где с нами могло бы произойти что-то прекрасное. Или же прекрасное случается, а мы этого даже не понимаем.

Вот почему путешествовать необходимо.

Лет четырнадцать назад мы с Джоном отправились в кемпинг на озере Хиггинс. Джиллеты собирались к нам присоединиться, но в последний момент им пришлось остаться, и мы поехали вдвоем. Ничем не примечательные выходные. Я проснулась в воскресенье рано, уснуть снова не получилось. Может быть, что-то меня беспокоило (я могла бы рассказывать бесконечно обо всех случаях, когда меня что-то беспокоило и сколько времени я на это убила, ну да уж оставим это до следующего лирического отступления). Я сидела в складном кресле и попивала кофе, следя, как вверх от земли сочится золотистый свет, постепенно озаряя ветви вечнозеленых деревьев. Я слышала замирающие последние ноты из песни сверчка, приглушенный рокот автомобилей вдали на шоссе и как кто-то накачивал воду из колонки на другом конце кемпинга.

Наверное, вы ждете, что я поведаю, как увидела нечто чудесное, белого волка или еще какую редкость, которую мне бы ни за что не увидеть, если бы не поднялась так рано, однако ничего такого необычного не случилось. Я просто сидела перед трейлером, ощущая, что вот это, здесь и сейчас, и есть моя жизнь. Я – Элла Робина, жена Джона, мать Синди и Кевина, бабушка Лидии и Джозефа, проживающая в Мэдисон-Хайтс, штат Мичиган. Я думала, что в моей жизни не случилось ничего слишком ужасного или невероятно прекрасного, а все нормальные вещи были. Я прожила ничем не примечательную жизнь. Мне всего-то нужны были мой дом, любовь и благополучие близких, и ничего сверх того. Я понимала в тот час, что не было никакой особой причины мне родиться на Земле, но вот она я, вижу с восторгом красоту этого мира и счастлива быть здесь. Это и было мое идеальное мгновение.

В тот миг я познала свою жизнь. Скоро я познаю свою смерть. Как знать? И это, возможно, будет идеальное мгновение. Хотя я сомневаюсь.

– Думаю, мне пора вздремнуть, – сообщает Джон чуть погодя.

– Я налью тебе пепси, Джон, – отвечаю я, – и попробуем осилить еще несколько миль.

Здорово! Теперь я рассуждаю, как он. Но мы и правда мало проехали. Наверное, сто тридцать миль с утра. Мне бы хотелось к вечеру добраться до Техаса.

– Ладно.

Я тянусь к старому металлическому бару-холодильнику за капитанским креслом, чтобы достать Джону пепси. Кисловатый запах напоминает, что, выезжая из дома, я сунула туда маленький кусочек сыра “Пинконнинг”. Теперь он плавает в воде. Обтираю бутылку тряпкой, завалявшейся под сиденьем. Пепси теплая, но сойдет. Мы оба не любим ни слишком горячее, ни слишком холодное. Протягиваю Джону бутылку. Он зажимает ее между ног и пытается открыть. Трейлер мотается от одной обочины к другой.

Я выхватываю руль.

– Господи, Джон, погоди! Сейчас я ее открою. – Отпустив руль, сую руку между его ног.

– Эй, юная леди, аккуратнее – не за то хватаете.

Невольно я смеюсь. Хлопаю Джона по руке, отвинчиваю крышечку и протягиваю ему бутылку.

– Старый развратник, – говорю я, а он отпивает вволю и словно в ответ мне громко рыгает и ухмыляется до ушей. – Очень мило. Надеюсь, ты собой доволен.

Я отнимаю у него бутылку и делаю небольшой глоток. Газировка теплая, приторная, шибает в нос, но освежает пересохший рот и успокаивает желудок, который, естественно, уже бурчит после обильного ланча. Возвращаю Джону бутылку, и он снова долго тянет из нее.

И тут я замечаю в зеркале заднего вида, рядом с Джоном, промельк сигнальных огней.

– Джон!

– Что?

– По-моему, за нами гонится полиция.

Он косится в зеркало, хмурится. Трудно понять, раздосадован или же сбит с толку.

– Джон, я думаю, надо остановиться.

Джон снова смотрит в зеркало, потом на дорогу.

– Он не за нами.

– Боюсь, все-таки за нами, Джон. Остановись.

– Элла…

– Черт побери, Джон! Тормози.

– Сукин сын! – ворчит он, нехотя сворачивая на обочину. Полицейская машина приближается, не проезжает мимо. Горло сжимается от испуга: неужели дети объявили нас в розыск? Поглядывая со своего сиденья в зеркало Джона, я вижу, что полицейский направляется к нам.

– Джон, делай, как он тебе скажет.

Не дай бог, найдет на Джона дух противоречия как раз при полицейском. Я хочу добраться до Калифорнии.

– Права и регистрацию, будьте добры, – говорит полицейский. С виду ему лет тринадцать, на подбородке царапина – порезался при бритье. Небось, и бреется раз в месяц.

– У меня в бумажнике. Минутку, – говорю я. Полицейский внимательно смотрит на меня.

Плохо дело – бумажник лежит там же, где припрятан пистолет Джона. Я скалюсь, выставляя напоказ полицейскому вставные челюсти, и шарю в объемистой дорожной сумке в поисках бумажника, стараясь при этом не подцепить пистолет. Полицейский уже не смотрит на меня, перевел взгляд на Джона (преимущество старухи – никому в голову не придет, что ты перевозишь что-то незаконное). Наконец нахожу бумажник, вытаскиваю права и регистрацию, передаю полицейскому. Все это время Джон молчит. Тем лучше.