Старик зашевелил губами, и князь наклонился, стараясь понять, о чем ему пытаются сказать.

— Это царевич…

— Царевич?! Алексей Петрович?!

Иван Федорович недоуменно посмотрел на дьяка, ему казалась, что тот бредит. Но нет — глаза были не мутные, только в них разлилась не жизнь, а тоска. Такое выражение князь часто видел у висящих на дыбе людей, которых долго истязали — все они умирали при пытках.

— Он ведь в иноземных странах обретается, Артемий. Тебе почудилось от страха, как он может быть в Москве…

— Это он — я его не раз видел, княже. Убил всех людей, ножом зарезал. А писарь сбежал с ним — руку целовал царевичу на верность…

Дьяк замолчал, не в силах говорить, а Ромодановский задумался. И было над чем поразмыслить — если царевич в Москве, то тогда кто по европейским странам куролесит?!

Вот в чем вопрос — ведь тогда Алексей Петрович специально своего человека отправил, чтобы на того все внимание перевести. И ведь удалось — никто, даже он сам такого ушлого хода и заподозрить не мог, и провел всех за нос, как есть провел.

— Где царевич может быть?! Где?!

Ромодановский поднял голос, даже хлопнул дьяка по лицу, и заскрежетал зубами от злости — Емельянов был мертв. Словно дождался этого утра и успел поведать главное. Ромодановский встал, прижал платок к носу — дышать в комнате было тяжко, здесь сгустился смрад заживо гниющего тела. И вышел, оставив дверь распахнутой…

— Слушай меня внимательно, Абрам, ты мой зять и я не хочу, чтобы твоя голова скатилась на плахе!

Иван Федорович наклонился над столом, и говорил негромко — никто не должен был подслушать их разговор. Выяснить требовалось многое — после долгих размышлений князь пришел к выводу, что Лопухин не может не быть в курсе ситуации, ибо получить поддержку царевич может от родного дядьки, не иначе.

— Я знаю, что царевич скрывается в Москве — и я найду его, чего бы это мне не стоило. Пусть лучше сам мне на руки сдается, иначе хуже для него будет. Или за рубежи наши бежит как можно скорее, я седьмицу ему дам, а потом все перерою, но отыщу его!

— А зачем тебе его искать, если ты с ним в любую минуту поговорить здесь можешь. Ибо он тайком больше месяца в Москве живет, а ты, Иван, о том и не знаешь.

Странно, но Абрам Лопухин совсем не стал запираться, только глазами сверкнул. Да и выглядел чересчур уверенно, и в животе князя-кесаря похолодело. Он прибыл в дом родственника, и с ним было всего три охранника, да кучер с подьячим, и все остались в людской. А потому если царевич задумал что-то недоброе, то людишки у него есть — и убивцы они опытные, а Лопухин свой выбор сделал в пользу племянника, а отнюдь не покойной супруги и вполне здравого шурина, ибо страха на лице не видно.

— Я могу его увидеть?

— Конечно, Иван Федорович!

За спиной раздался знакомый голос, и тут Ромодановский увидел царевича, что стоял у раскрытой двери в боярскую опочивальню — из нее тоже можно было войти в кабинет. В офицерской форме, при шпаге, Алексей Петрович выглядел уверенно и даже улыбался, но так, что по спине князя-кесаря выступил холодный пот — впервые ему стало страшно.

— Что ты мне хотел сказать, Иван Федорович?

Царевич уселся за стол и тяжелым взглядом уставился прямо в переносицу. Иван Федорович почувствовал себя скверно — глаза давили, в них не осталось ничего прежнего, тихий юноша куда-то исчез, и сейчас перед ним сидел властный правитель, который точно знает, чего он хочет. И что самое ужасное — добьется поставленной цели, и пролить кровь не побоится. И все слова разом исчезли из головы, он не знал, что и сказать — такому царевичу противостоять было страшно.

— Ты узнал, что я здесь от дьяка?! Странно — но пытал я его давненько, а он только сейчас тебе сказал, кто его мучил? Кстати, совершенно заслуженно истязал этого старого мерзавца — дьяк, наконец, на своей шкуре почувствовал то, что испытали другие люди.

На князя дыхнуло страшной угрозой от негромко сказанных слов — тон был спокойный, до жути насмешливый — так обычно говорит человек, который ощущает за собой силу. С такими князь-кесарь еще не сталкивался — все ему старались угодить, боялись, и это было заметно. Даже всесильный Меншиков говорил почтительно с ним, а перед отцом вообще лебезил, и чуть ли не стелился половичком.

— Дьяк сегодня пришел в себя, меня позвали к нему сразу. Он сказал, что пытал его ты собственноручно, и помер. Весь усох, а тело сгнило везде, где ты его железом каленым жег.

— Собаке — собачья смерть! Только и всего — получил по заслугам. Он палач, не думаю, что о нем стрельцы, им умученные, горевать будут.

— Но ведь я тоже, таким образом, кат — я ведь людишек уйму умучил, — невесело усмехнулся князь Ромодановский.

— Работа такая, политический сыск государству потребен в любые времена — без него никак не обойтись. Ты мне только скажи — удовольствие получал, глядя на человеческие страдания и мучения?

— Нет, как только истины допытывался, то приказывал с дыбы снимать немедленно и лекаря звать.

— Вот видишь! Твой Артемий властью просто упивался, наслаждался муками несчастных жертв — я собственными ушами его слова слышал и улыбочку на губах зрел подлую. Отморозок он конченный — хорошо хоть наказание ему состоялось!

Царевич усмехнулся, встал из кресла, медленно отошел к резному поставцу. Достав из него белую бумажную палочку, закурил — по комнате пополз душистый табачный дым. Князь незаметно поморщился, но понимал, что наследник в своем полном праве, и волен делать то, что ему угодно. Удивило только то, что он не взял трубку — а ведь их было несколько.

— Но да ладно — о другом сейчас вести речь нужно — о тебе, князь Иван Федорович. Ибо рано наш разговор состоялся, примерно на две недели, но что случилось, то случилось. Твои слова касательно меня я хорошо слышал, а потому есть у меня предложение к тебе откровенное. Но вначале скажу тебе прямо — я не беглец, что спасения ищет! Так что искать меня не придется — как видишь, я сам перед тобою!

Алексей Петрович затянулся еще раз, о чем-то задумался, черты лица сделались суровыми — видимо он принял какое-то важное для себя решение. Затушив окурок, царевич снова уселся напротив него — взгляд был настолько тяжел,