крапал. Я вышел на крыльцо, вдохнул утренний прохладный воздух, настоянный на запахе трав, цветов, сосны и ели, и всего остального богатства, растущего в саду. Стоял, думал, рассуждал. Нечего будет рассказать внуку.

Сегодня ночью не было сновидений, а, может, были, но растаяли, не оставив в памяти следа. Сновидение — волшебная сказка, а сказки прихотливы: захочет посетит, не захочет — жди следующей ночи.

Паша спал долго, наверное, еще бы спал, но бабушка разбудила.

— Ну как, видел сон? — спросил я.

Паша задумался, потом честно ответил:

— Нет, ничего не видел, а ты?

— И я ничего. Наверное, моя память слишком быстро положила их на полочки моего подсознания, и перепутала с тем, что я раньше видел во сне и о чем думаю.

— А о чем ты думаешь?

— Ну, так просто об этом не скажешь. Обо всем на свете. Как у каждого человека, все перемешано: мысли о работе, о родных, друзьях и врагах, воспоминания накатывают. Сейчас, как ни странно, на седьмом десятке часто вспоминается детство.

— Почему?

— Наверное, хочется быть юным, чтобы впереди была долгая-долгая жизнь. Иногда и не во сне, еду в машине, прикрою глаза и вспоминаю.

— Как можно закрывать глаза в машине, на дороге?

— Я закрываю, когда не за рулем, у меня же служебный автомобиль. Прикрою и вижу Красный Яр, что заслонял нашу деревню от северо-западных ветров.

Красный Яр — почти отвесный склон, высотой под сто метров. Словно какой-то гигант разрезал ножом краюху хлеба пополам, оставив одну половинку, а вторую прибрал. Я часто приходил туда. С него хорошо было видно нашу деревню, соседнее село, Кулигу, Малую речку. Стоишь на берегу обрыва, дух захватывает. Внизу под ногами птицы летают, Илим, делая крутой поворот, течет к Ангаре, за рекой поля, а дальше, до самого горизонта, тайга без конца и края.

— Добрые люди в это время уже завтракают, а вы еще постели не застелили, все разговоры ведете, — Это бабушка возвращает нас к привычной жизни.

Паша вздыхает и идет умываться. За завтраком он спрашивает меня:

— А бабушка говорила, что ты в детстве спал на печке. Наверное, это сказка. Ну как на печке можно спать, на ней можно только варить или жарить.

— Бабушка права. Место, где мы жили, называлось прирубом. Его прирубили к основному дому. Был он метров шесть в ширину и метров пять в длину, кухонька, отделенная деревянной перегородкой, огромная русская печка. Остальное — большая комната, в которой стояли две кровати. На одной спали две мои сестры, на другой — мы с мамой. Когда я стал постарше, лет шести, мне отвели место на русской печке. Здесь сушилось зерно. Я устраивался на подстилке и засыпал, окутанный запахом свежего хлеба. А утром в воскресенье, когда мать начинала стучать посудой, выглядывал в проем между дымовой трубой и стеной и протягивал руку: «Мама, пирог хочу». И тут же он — только из печи, горячий — у меня в ладони… Хоть печь и топилась дровами, но сгореть на ней было нельзя. Вообще это была жизнь, наполненная чудесами. Научившись читать, я ставил рядом с собой керосиновую лампу и, закрывшись шторкой от остального мира, запоем читал. Вокруг темно, только желтый кружок от керосиновой лампы, и я в мире грез, навеянным прочитанным.

Иногда я не расставался с книжкой до утра, за что мама ругала, правда, без злости, я это чувствовал. Рядом со мной спал любимый кот. Но я с моим чтением интересовал его меньше, чем тепло и блюдечко с молоком. Все, что было у меня дорогим и любимым, хранилось здесь же, на печи. Здесь я мечтал и рос, как писалось в сказках, не по дням, а по часам. Два раза в год печь подмазывалась и белилась и чуть-чуть дав ей отдохнуть от себя, я снова забирался наверх, чтобы жить жизнью счастливого человека.

А какую вкуснятину делала мама в самой печи! Эти круглые большие хлеба, аромат их каждое воскресенье заполнял дом. А щи и борщи в чугунках, подтомленные в русской печи, а пареная брюква…

Разговор с внуком прервала Нина. С улыбкой попросила:

— Поешьте спокойно, не мне вас учить, что за столом лучше помолчать.

— Наша бабушка, как всегда права, Паша.

Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись и стали завтракать. Через минуту Паша не выдержал:

— Очень хочу полежать на русской печи.

— Сначала ее надо найти.

Нина погрозила нам, и мы опять смолкли. Но хватило тишины на миг. Через мгновение, поглядев друг на друга, без причины сначала улыбнулся Паша, следом — я, а потом и Нина. На душе было радостно от того, что начался новый день, что выглянуло солнце, чирикали птицы, и всем было хорошо.

Дом на улице Счастливой

Дом, в котором жили Вера и Сергей Антоновы, стоял на улице Счастливой. И хотя улица носила такое удивительное название, дому не повезло. На него вдруг пала черная метка, его начали расселять. Жильцы на дом не жаловались, изредка просили фасад покрасить, да дорожки к подъезду заасфальтировать. Не было в нем щелей, трещин, ничего не вываливалось. Типичная пятиэтажка о трех подъездах. Дом походил на спичечный коробок, поставленный на ребро. Рядом стояли такие же дома-близняшки. В народе их звали «хрущобами». Все было в этом слове: и теснота, и облезлые фасады, и мрак в ночное зимнее время, и имя автора, застроившего всю страну этими нелепыми созданиями.

Но для Веры и Сергея их дом был роднее всех других домов на свете. Здесь прошла большая часть их жизни. Счастливая, пока были молоды, а теперь полосатая, потому что часто болели.

Больше пятидесяти лет назад Вера с родителями приехала сюда из коммунальной квартиры. Она и сейчас помнит радостное чувство, наполнявшее ее, когда оказалась впервые в своей комнате, и на кухне, кроме родных и любимых папы и мамы — никого нет. Можно читать сколько душе угодно, и петь, стоя под душем, от полноты чувств.

Через год появился Сергей — самый замечательный, самый красивый. Сыграли свадьбу. А еще через год родился Миша…

Но жизнь — не только радость. Остались они с Сергеем одни. Миша уехал в Чечню (на дежурство, как он сказал им), а вернулся в гробу. Померк белый свет, жить не хотелось. Родители Веры не выдержали такой беды, не смогли пережить гибели внука и тихо, по-стариковски, не болея, ушли друг за другом. Господи, что пришлось им пережить тогда!

* * *

С трудом поднявшись на третий