Я пришла к выводу, что Саймон перепутал любовь с преданностью. Все-таки они были знакомы с детства, и его преданность могла внушать только уважение. Я отдала ему фотографию, притворившись вполне довольной.

— Она кажется жутко серьезной. Это что, характерно для всех польских евреев?

Саймон внимательно разглядывал фото.

— Она может быть веселой, когда хочет, может изобразить кого угодно — с помощью жестов, используя особенности речи, иностранные акценты. С ней бывает так весело иногда. Но… — он помолчал, пожал плечами, — ты права, она слишком много думает о том, как улучшить что-то, почему это надо улучшить, пока не придет во мрак. Она всегда была такой — задумчивой, серьезной, можно даже сказать, подавленной. Я не знаю, откуда это. Иногда она может быть… непредсказуемой. — И с этими словами он ушел. Он был явно расстроен, будто теперь Эльза предстала перед ним в новом, малопривлекательном свете. А я, в свою очередь, запасалась аргументами на будущее. Я, в отличие от Эльзы, собиралась стать настоящей оптимисткой и намеревалась противопоставить свою жизнерадостность ее мрачности. Я буду восхищаться Саймоном, а не критиковать его. У меня тоже будет своя политическая точка зрения. Но я буду часто смеяться и в конце концов докажу ему, что общение с духовно близким человеком не предполагает сплошной мрак и уныние. Я была готова на все, чтобы изгнать Эльзу из его сердца. Взглянув на ее фотографию, я решила, что это будет нетрудно. Какая же я была дура! И не подозревала, что мне предстоит вызволять Саймона из когтей призрака. Но в тот день я была так счастлива, что даже согласилась пообедать у Кван. Я принесла белье и из вежливости согласилась выслушать ее совет.

…Либби-я, позволь мне самой сделать это. Ты не знаешь, как пользоваться моей стиральной машиной. Немного мыла, вода не очень горячая, всегда выворачивай карманы… Либби-я, ай-я, почему у тебя так много черной одежды? Ты должна носить яркие цвета! Цветочки, горошек, лиловое очень пойдут тебе. Белый я не люблю. Не из предрассудков. Некоторые думают, что белый значит смерть. Ничего подобного. В Мире Йинь много-много цветов, которые ты даже не знаешь, потому что не видишь их своими глазами. Ты должна использовать свои тайные чувства, вообразить их, когда душа твоя наполнена воспоминаниями и переживаниями — как радостными, так и печальными. Радость и печаль иногда проистекают от одного и того же, ты знала об этом?

Как бы то ни было, белый я не люблю, потому что он быстро пачкается. Это непрактично. Я это знаю, потому что в прошлой жизни мне приходилось стирать много белого белья — очень, очень много. Моя работа позволяла мне оставаться в Доме Призрака Купца.

Каждый первый день недели я стирала. Каждый второй день — гладила выстиранное накануне. На третий день я начищала обувь и штопала белье. На четвертый — подметала двор и коридоры. Пятый день был отведен для мытья полов и полировки мебели в Обители Всевышнего. Больше всего я любила шестой день, потому что он был посвящен важным делам: мы с мисс Баннер ходили по деревне, раздавая брошюры под названием «Добрые вести». И хотя на бумаге были начертаны английские слова, переведенные на китайский, я не могла прочесть их. А поскольку не могла прочесть, то не могла объяснить мисс Баннер, что там было написано. Бедные крестьяне, которым предназначались эти брошюры, вообще не умели читать. Тем не менее они с радостью принимали их. Этими брошюрами они утепляли зимнюю одежду, затыкали щели в стенах, накрывали пиалы с рисом от мух. Каждые несколько месяцев из Гуанчжоу приходила лодка с новыми брошюрами. Итак, каждый шестой день недели у нас было много работы. Но мы не знали, что те брошюры вскоре принесут большую беду.

Когда мы возвращались в Дом Призрака Купца, довольные, с пустыми руками, Лао Лу устраивал для нас маленькое представление. Он вскарабкивался наверх по колонне, потом быстро пробегал по гребню крыши. Мы следили за ним, затаив дыхание, вскрикивая: «Смотри не упади!» А Лао Лу брал в руки кирпич, водружал его себе на голову, на кирпич ставил чашку, на чашку — пиалу, на пиалу — тарелку и множество разных предметов. И опять он шел по узкому гребню крыши под наши восторженные крики. Мне думается, что ему все время хотелось вернуть достоинство, утраченное после того, как он тогда упал в воду вместе с мисс Баннер и ее сундуком.

Седьмой день был предназначен для посещения Обители Всевышнего, зато после полудня можно было отдыхать во дворе — беседовать, наблюдать закат, звезды или грозу и молнии. Иногда я обрывала листья с куста, который рос во дворе. Лао Лу всегда поправлял меня: «Это не куст, а священное дерево. Гляди…» И с этими словами он вставал с протянутыми вперед руками, словно призрак, бродящий в ночи, взывающий к духам природы, обитающим в его ветвях. «Поев листьев с этого куста, — говорил он, — ты обретешь покой, душевное равновесие, и плевать тебе на всех остальных». Итак, каждое воскресенье я добавляла священные листья в чай, в знак признательности Лао Лу за его представление. Мисс Баннер тоже пила этот чай. Каждую неделю я говорила: «Эй, Лао Лу, ты прав, чай из листьев этого куста очень умиротворяет». А он отвечал: «Ведь это не просто какой-нибудь там плевый кустик, это священное дерево». Как видишь, священные листья не исцелили его от сквернословия, и это очень плохо.

После седьмого дня наступал день первый, и все начиналось сначала, не буду повторять. Как я уже говорила, я должна была стирать грязную одежду. Я стирала в открытом коридоре, расположенном позади кухни. Пол был каменным, и растущее неподалеку дерево бросало прохладную тень. Все утро кипели котлы с гашеной известью — непременно два котла, потому что миссионеры не позволяли мне стирать мужскую и женскую одежду в одной и той же воде. В один котел я добавляла камфару, в другой — кору кассии, которая пахла корицей. И камфара, и кассия были прекрасными средствами от моли. В воде с камфарой я кипятила белые рубашки и исподнее Пастора Аминь и Доктора Слишком Поздно. Я кипятила их постельное белье, платки, которыми они вытирали лбы и носы. В воде с корой кассии — блузки, женское исподнее, постельное белье, платки, которыми они вытирали свои носики. Я выкладывала мокрое белье на колесо старой каменной мельницы, чтобы хорошенько отжать его. Раскладывала отжатое белье по корзинам — мужское и женское отдельно. Выливала остатки воды с кассией на пол кухни, а остатки воды с камфарой — на пол коридора. Потом я несла корзины через ворота на задний двор, где вдоль стены имелось два навеса, один — для мула, другой — для буйволицы. Между этими навесами была туго натянута веревка. И там я развешивала белье для просушки.

С левой стороны двора находились ворота, ведущие в большой сад, огороженный высокими каменными стенами. Когда-то это было красивое место, созданное руками искусных садовников, а теперь ставшее диким и заброшенным. Каменные мостики и декоративные скалы сохранились, но пруды пересохли, рыбы умерли, остались только водоросли. Все растения переплелись — цветущие кусты, ветви деревьев, водоросли и вьюны. Дорожки, засыпанные лепестками и листьями двадцати листопадов, мягкие и прохладные, закручивались в самых неожиданных направлениях, напоминая мне о пути на Чертополоховую гору. На вершине одного из холмов стоял небольшой павильон, внутри которого располагались каменные скамьи, покрытые мхом. В центре каменного пола зияло черное пятно. Из павильона я могла заглянуть через стену и увидеть деревню, известковые скалы, ворота, ведущие к следующей горной долине. Каждую неделю, покончив со стиркой, я пропитывала утиные яйца оставшейся гашеной известью и закапывала их в саду, чтобы они законсервировались. А потом стояла в павильоне, представляя, что мир за каменной стеной принадлежит мне. Я проделывала это в течение нескольких лет, пока Лао Лу не застал меня там. Он сказал: «Ай, Нунуму, не ходи туда больше, ведь там умер купец Пунти, на том самом месте». Лао Лу сказал, что купец стоял там как-то вечером, а его четыре жены ожидали его внизу. Купец смотрел на небо и вдруг увидел стаю черных дроздов. Он исторг проклятие и сразу же вспыхнул. О! Огонь ревел, жир купца трещал и брызгал. Внизу выли перепуганные жены, вдыхая острый аромат жареного чеснока и чили. Потом огонь как-то разом потух, и дым, приняв очертания купца, поднялся в небо. Когда жены купца поднялись к павильону, они не нашли там пепла, остались только ступни и обувь, да еще этот запах, жуткий и манящий в одно и то же время.