— Наоко, проснись.

Этот голос унимает вихрь, и листья, все как один, опадают на землю. Я моргаю и открываю глаза. Надо мной склонилась мама. Ее рука касается моего плеча, чтобы стряхнуть с меня сонный туман.

— Окаасан?

— Ш-ш-ш, иди за мной, — шепчет она, поднимается и тихонько выходит.

Я встаю, моргаю и пытаюсь прогнать сон, следуя за ней на цыпочках. Мы направляемся к заднему входу в дом.

Выйдя из дома, я широко распахиваю глаза, чтобы привыкнуть к полумраку. Сонное оранжевое солнце только начало выглядывать из-за густого ночного покрывала, еще не решаясь сбросить его, может, даже сердясь на то, что его так рано разбудили.

— Идем, — окаасан тянет меня за рукав, и мы идем по садовой дорожке, прочь от дома.

— В чем дело? — от прохладного воздуха я покрылась мурашками.

Мама останавливается возле деревянной скамьи, которая смотрит на запад. Я сажусь рядом с ней, чувствуя серьезность момента. Она готова ответить на мою просьбу?

Ее обведенные темными кругами глаза пристально вглядываются в мои.

— Наоко, это хорошо, что Сатоши знает о твоем американце и проявляет понимание и сострадание. В подтверждение этого он освобождает нашу семью от обвинений. Это и тебе тоже дает выбор. Перед тобой лежат два пути, но у тебя есть только одна возможность выбрать, по которому из них ты пойдешь, — она берет мою руку в свои. — Но выбрав, ты уже не сможешь вернуться. Ты меня поняла?

Я киваю, стараясь понять, но все еще в смятении.

Ее губы складываются в тихую улыбку.

— Доченька, раз уж ты представила нам американского военного как своего жениха и отказываешься даже подумать о браке с Сатоши, что было бы для тебя хорошей партией, твой отец подозревает, что ты беременна.

— Что? Почему вы подумали... — и тут в моей груди поселяется холод. Кико. — Это Кико вам сказала?

Взмахом руки она останавливает слова, которые вертятся у меня на языке.

— Просто я знаю свою дочь и вижу, как изменился ее аппетит и как ее тошнит по утрам, я давно это подозревала, — ее рука сжимает мою. — Так скажи мне, цветок все еще на ветке? Или беременность, о которой говорила Кико, все же возможна? Сейчас, прошу тебя, найди в себе храбрость и ответь честно.

Я не хочу признаваться в том, что уже разделила брачное ложе с мужчиной, поэтому опускаю голову и униженно отвожу взгляд. Мое молчание становится красноречивым ответом.

И снова ее тонкие пальцы, оплетавшие мою руку, сжимаются.

— Твой отец не признает Хаджиме, с ребенком или без него, доченька. И Сатоши не сможет принять тебя своей женой, если в твоем чреве будет зреть плод семени другого мужчины. Есть одна акушерка, с которой может связаться бабушка. Она сможет осмотреть тебя и подтвердить, что у тебя все чисто, либо вычистить, если это не так, и сделать это тихо.

Я поднимаю на нее глаза, чтобы убедиться, что я правильно понимаю ее слова.

— Окаасан, нет...

Ее глаза смягчаются.

— Сатоши по-прежнему хочет этого брака, если ты на него согласна, Наоко, как и твой отец. Он все еще возможен. Ты это понимаешь?

— Я понимаю, что мне надо выбрать из двух зол, — у меня опускаются плечи, и я приникаю к матери. Ее рука пробегает по моим волосам, от макушки до самых кончиков медленными, успокаивающими движениями.

Солнце одолело свою дремоту и уже вовсю потягивалось, рассылая длинные пальцы света по серовато-голубому небу.

Окаасан вздыхает.

— Когда я была маленькой, не старше Кендзи, я попыталась обмануть свою мать. Она ничем не отличалась от нашей обаасан, такая же упрямая и своевольная. Решив обязательно проучить ее хитростью, я сделала вид, что у меня в руке, которую я держу за спиной, спрятана маленькая птичка. Я спросила у нее: «Скажи, птица, которую я спрятала за спиной, жива или мертва?» Я улыбалась от уха до уха, гордая тем, что придумала такую загадку. Я не могла проиграть: если бы она сказала, что птица мертва, то я бы сделала вид, что отпускаю ее на свободу, а если бы сказала, что жива, то я бы изобразила, что сломала ее тонкую шейку в пальцах.

Я наблюдала за тем, как моя мать размышляла над загадкой, и даже повторила вопрос, уже готовясь торжествовать. «Так что же, — говорила каков будет твой ответ?» Мама тогда подняла подбородок, улыбнулась и сказала: «Ответ в твоих руках».

И она замолчала, позволяя мне осознать смысл сказанного.

Вот и теперь, доченька, я говорю тебе то же самое: все в твоих руках. Сейчас ты решаешь судьбу маленькой птички, и свою собственную вместе с ней. Прямо сейчас.

Окаасан кладет руку мне на плечи и говорит уже мрачным тоном:

— Иди позавтракай и подготовься к школе, как обычно. Но уходя, запомни: в подножье холма среди деревьев, за старым пнем, я спрятала для тебя маленькую сумку. Ты понимаешь, о каком месте я говорю?

Я киваю, стараясь уловить каждое слово за лихорадочно колотящимся пульсом.

— Если ты выбираешь Хаджиме и этого ребенка — бери эту сумку и иди к нему. И никогда не возвращайся, потому что мы все пострадаем впоследствии, — ее глаза блестят влагой. — Если ты выберешь Сатоши, то иди в школу, возвращайся домой и начинай готовиться к свадьбе. Мы с бабушкой договоримся с повитухой, чтобы она подтвердила, что твоя утроба чиста, или вычистила ее, если это не так, — она склоняется ко мне еще ближе. — Но в таком случае ты больше никогда не произносишь имени Хаджиме. Даже шепотом.

Соленые слезы падают одна за другой и докатываются до моих губ. Изнутри поднимается волна паники и начинает жечь горло и нос.

— Как же мне знать, какой путь выбрать? Как мне узнать, окаасан?

— Если выберешь правильный, тебя будет ждать судьба. Если неправильный, то там будет тоже судьба. Так что, выбирая любовь, ты должна быть готова любить свой выбор.

Большими пальцами она вытирает слезы под моими глазами и задерживает свои ладони на моих щеках.

— В конце дня, если ты вернешься ко мне, я обниму тебя со всей своей любовью. Но если к концу дня ты не вернешься... — резкий вздох, почти всхлип прерывает ее слова.

Я чувствую, как мое собственное дыхание застревает в моей груди.

— Если ты не вернешься, то знай,