1947 год

Кажется, нечто схожее получилось и с моим «Пламенем Парижа».

Видимо, Сталину понравилось. Правда, лично мне Корифей ничего не предсказывал. Но вскоре после его приходов в театр я получила Сталинскую премию, которая тогда в изолированном СССР являлась чем-то вроде доморощенной Нобелевской.

Ну, и сплетен стало хоть отбавляй. Помню, мама близкого мне в те годы человека пошутила: «Знаешь, Суламифь, твое имя можно бы писать без мягкого знака: Сула – миф». Балерина Большого – всегда магнит для слухов…

В 1935 году я дождалась балета, поставленного «на меня». До этого я либо «влетала» в спектакли пожарным методом, заменяя заболевших танцовщиц, либо вводилась в роли, созданные для других балерин. И вот я – первая исполнительница главной роли в балете «Три Толстяка» по сказке Юрия Олеши на музыку Виктора Оранского. Ставил спектакль Игорь Моисеев.

Личная судьба Оранского почти столь же сказочна, сколь сюжет его балета.

Представьте провинциальный городок Владимир, 1914 год. Затемненный зал кинематографа. Ленту то ли с Верой Холодной, то ли с Валентино захотела посмотреть Анна Рукина, выпускница консерватории и учительница музыки. Дама она была непростая еще и потому, что происходила из древнего рода князей Оранских, а отец ее служил в Петербурге в важном присутственном месте.

Немой фильм идет, по обыкновению, в сопровождении тапера. И вдруг Рукина слышит вдохновенные импровизации пианиста, от которых у нее буквально мурашки по коже.

– Кто это у вас так играет? – кидается Анна к хозяину кинематографа, не дождавшись даже конца сеанса.

– Да мальчишка один, – небрежно кивает тот за кулисы. – Гершов Витя. Лет пятнадцать ему. Сирота. Кушать-то надо, он и подрабатывает. Тем более на шее у него младший брат с сестренкой…

Отец Виктора Гершова – еврей, и мать – грузинка, умерли, и остался будущий композитор на иждивении у музыки (играть научился он неизвестно где).

Рукина усыновила Виктора, дав ему свою девичью фамилию – Оранский. Через пять лет, с 1919 года, он уже заведовал музыкальной частью нескольких московских театров.

Эдакая перелицованная история Золушки.

С Игорем Моисеевым Оранский и раньше встречался на творческой тропе. Игорь участвовал в постановке предыдущего балета композитора – «Футболист», увидевшего свет в 1930 году (не путать с одноименным концертным номером Асафа).

Я же дружила с Игорем, кажется, испокон веков. Он старше меня на три года. Отличный танцовщик, Моисеев чувствовал себя в равной степени уверенно и в классическом, и в характерном танце. Парадокс, но, пожалуй, именно эта универсальность приводила к тому, что хореографам трудно было подобрать для него ту или иную партию в новом балете. Некая неопределенность типажа, вероятно.

Во всяком случае, Моисееву хронически доставались небольшие роли. Но как он их танцевал! Из моей памяти не стирается, скажем, его негр-матрос в «Красном маке» – гибкий, громадный шаг, упругий прыжок, отточенные жесты.

В личном общении Моисеев поражал эрудицией. К тому же Игорь, сын видного в свое время юриста, перенял от отца незаурядный ораторский дар. Аргументы, контраргументы, риторические повторы, кольцевые композиции – все это у него отскакивало от зубов.

Его красноречие приходилось весьма кстати на наших так называемых судах над литературными героями. Я имею в виду импровизированные диспуты, которыми развлекалась тогда театральная молодежь. Кто виноват, что Анна Каренина бросилась под поезд? Тягаться с Моисеевым в роли прокурора на таком суде считалось немыслимым.

Позднее наши с Игорем профессиональные судьбы частенько переплетались. Сотрудничество с ним, замечательным мастером и человеком, всегда приносило мне радость. Когда он ставил в Большом «Спартак» – один из лучших, на мой взгляд, вариантов балета Хачатуряна, – я была его ассистентом. Когда Моисеев создал и возглавил в Москве «Молодой балет», я стала его заместителем в этой интересной труппе, сейчас успешно руководимой моей ученицей, известным хореографом Наталией Касаткиной.

Дочь Игоря Ольга училась в хореографическом училище Большого, где я в то время преподавала. К сожалению, классический танец давался ей нелегко. Моисеев попросил меня взять Ольгин класс. Она оказалась на редкость трудолюбивой девочкой и уже через год блеснула на экзамене зрелой, впечатляющей техникой. Я бросила взгляд в зал: Моисеев сидел и плакал от радости. Заканчивался седьмой год занятий Ольги в школе из тогдашних девяти. Мне вскоре предстояло уехать на долгий срок в Японию.

Возвратившись из Токио, я узнала, что Игорь забрал дочь в свой ансамбль народного танца. Она успешно протанцевала там до ранней, как у всех у нас, пенсии. И продолжает помогать отцу в качестве репетитора руководить его знаменитой на весь мир труппой. Да и у ее сына Владимира теперь собственный балетный коллектив…

Но я сильно отвлеклась, вернемся в тридцатые годы.

Сложная судьба Моисеева-танцовщика и неуемная натура заставили его рано искать себе новую артистическую нишу. Он нашел ее в хореографии. С разным успехом на сцене Большого шли балеты Игоря «Футболист» (поставленный вместе с Лащилиным) и «Саламбо». И вот, в 1935-м, он ставил «Трех Толстяков».

Надо сказать, критика Моисеева не щадила. Так, постановку «Футболиста» назвали «формалистической». «Три Толстяка» принесли ему не только большой успех у публики, но и признание критиков.

К слову, как четко видится мне из нашего сегодня, обвинения в формализме Моисеев получал за то, что пытался открыть классические створы балета для новых, современных сюжетов. С этой целью он искал свежую лексику. Отсюда у Игоря азарт Пролеткульта, цитаты из мюзик-холла, обожаемый им гротеск, танцевальные номера, напоминающие ожившие плакаты «Окон РОСТА» Маяковского.

Пик новой балетной эстетики в середине 30-х годов пришелся на «Трех Толстяков». Это была не только сказочная феерия, но и цирк, народные танцы, эстрадная пантомима – все, вместе взятое.

И в то же время спектакль оставался балетом, и очень талантливым! Причем с яркой социальной подкладкой. Добро олицетворял как всегда размытый в своей необозримости народ. На зло прямо указывали пальцем: богачи, буржуи, заевшиеся Толстяки.

Впрочем, разве не талантливы все постановки Моисеева? А какой необыкновенной была сцена подготовки к пиру у Толстяков, в которой участвовали сто детей-поварят!

Сочинял Моисеев, помню, очень медленно, двадцать раз возвращаясь к одному и тому же, если хоть самая малость не удовлетворяла его. Очень он щепетильный… Предпочитал повторить всю картину с самого поднятия занавеса, «от печки», а не только куски, требовавшие улучшения. «Давайте снова! Все снова!» – реплика Игоря тех дней. Признаться, я не любила начинать все сначала, когда силы уже не те. Но приходилось, ничего не поделаешь…