— Да, тут научишься творить чудеса: одна да с тремя малыми ребятами… Ты спросил: Шнелль — это имя или прозвище? Прозвище, само собой. И не только из-за сабли. Я и из лука так же быстро стреляю, и из пищали. А еще с детства быстрее всех езжу верхом.

— Так это ж от лошади зависит!

Хельмут поднял палец:

— И от лошади тоже. Но от всадника — больше. Конечно, если дать мне двадцатилетнюю клячу, а тебя посадить на борзого пятилетка, ты, возможно, меня и обгонишь. А, возможно, и нет. Еще, какая дорога будет, сколько на ней поворотов… Словом, прозвище я, надо думать, заслужил.

Русский поднял чарку:

— Что же, твое здоровье, Хельмут Шнелль. А меня кличут Михаилом. Можно — Михайло Стрелец. Были и прозвища всякие, да более ни одного не осталось.

— Значит, новые будут! — Шнелль снова сверкнул своей белозубой улыбкой. — Твое здоровье, Михайло!

Они опрокинули чарки и дружно захрустели кислой капустой, набрав ее по полной пригоршне и одновременно отправив в рот.

— Что ж ты, Хельмут, теперь делать станешь? — спустя некоторое время спросил Михаил. — Куда подашься?

Немец пожал плечами:

— Это на ночь глядя не решается. А утром что-нибудь придумаю. Я много лет в наемниках, у кого только не был… И в России уже восемь лет.

— В княжьи дружины нанимался?

— И в княжьи тоже. А три года назад в шведское войско угодил. Это которое к вашему царю Василию нанялось и с «тушинским вором» воевало.

В ответ Михаил лишь понимающе кивнул головой. Он хорошо знал о событиях трехлетней давности и не задавал лишних вопросов. Однако, видя, что новому знакомцу хочется поведать о своих приключениях, не стал и останавливать его, и Хельмут с увлечением принялся рассказывать.

То было время самой жестокой смуты на Руси. Накануне, сразу после смерти царя Бориса Годунова, власть захватил хитрый самозванец Гришка, выдавший себя за убиенного сына Иоанна Грозного царевича Дмитрия. Он приказал переметнувшимся к нему московским боярам и стрельцам удавить сына и вдову Годунова, силой взял его дочь Ксению и сделал своей наложницей, а после, когда приехала в Москву его польская невеста Марина, отослал злосчастную царевну в монастырь. Царство свое самозванец мнил долгим и уже строил всяческие планы объединения с северными и западными соседями Руси и походы на Восток, против турок. Однако дружба с ляхами и явление «польской ведьмы», как сразу же прозвали в Москве Марину Мнишек, оказали Гришке плохую службу — против него поднялось восстание, и полетел «царевич» вниз головой с одной из кремлевских башен, а царский венец достался возглавившему заговорщиков боярину Василию Шуйскому.

Нелегко пришлось и тому среди боярской междоусобной вражды, постоянных войн, мятежей и измен. Враги его не дремали и почти сразу состряпали на смену первому самозванцу второго, неведомо откуда его взяв, но живо собрав для него войско, которое царь Василий правда, отбил от Москвы, но к которому вскоре присоединились регулярные полки польской армии. На беду, Речь Посполитая как раз заключила мир со Швецией и вновь ненасытно раскатала губу на Московию. А тут и такой предлог: еще один «царевич Дмитрий», готовый принять в наследство и помощь поляков, и вдовеющую Марину Мнишек…

Тогда-то и пришлось царю Василию, в свою очередь, идти на мировую со шведами, отдавать часть северных русских земель, а взамен просить наемное обученное войско — чтобы отбить, наконец, от стен Москвы проклятого самозванца, укрепившегося в селе Тушине и за то прозванного «тушинским вором».

Десятитысячное войско, которое принял под свое начало опытный вояка Якоб Понтус Делагарди, сразу стало прирастать множеством наемников, собиравшихся из разных других земель: попали в него, кроме шведов, и французы, и датчане, и германцы. Брали всех — был бы человек обучен воинскому делу.

Так вот и оказался в очередной раз нанят на службу Хельмут Шнелль и прослужил более года, покуда армия «Якова Пунтусова» (как русские называли Делагарди), не стала терпеть поражений от поляков и на глазах разваливаться.

Второго самозванца быстро постигла участь первого, но Польше он был уже и не нужен. Ее войска пошли на Москву, вдохновленные уверениями короля Сигизмунда, что он вскоре сам сядет на Московский престол. А чего бы и не сесть? Шаткая власть Шуйского пала из-за очередной измены, а боярский совет, не решив, кого звать на престол из русских, решил вдруг целовать крест на царство польскому королевичу Владиславу.

Король живо пообещал, что Владислав примет православную веру и будет русским людям добрым царем, только свои обещания славный монарх вскоре позабыл. Какое еще православие, да и зачем ему делить власть с сыном? Не зря ли столько веков Речь Посполитая алчно точила когти, желая запустить их в мощное тело Руси? Кажется, этот час настал!

— И когда я увидел, что наши полки распадаются и воины толпами бегут к полякам, — продолжал свой рассказ Хельмут, опрокидывая уже третью чарку и отправляя в рот грибную шляпку, — то я подумал: «А что мне-то терять? Платят поляки не меньше, у них в войске, вроде бы, порядок, так почему бы и нет?». И вот я завербовался к Ходкевичу. Тогда я не знал поляков вблизи. Теперь умирать буду, а не свяжусь больше с ними!

— И чем они тебя так разгневали? — улыбнулся, слушая его, Михайло, тоже хлопнув чарку и вновь запустив руку в мису с капустой.

В ответ немец выразительно скривил рот:

— Все время твердят, какие они добрые христиане, а на деле лукавы, как иудеи, и лживы, как торгаши-венецианцы. От их кичливости и заносчивости может стошнить даже самым добрым обедом. Считают, что лучше их, славнее их, храбрее их никого нет в Божьем мире. А на деле, что у них есть-то? Помнит ли мир хоть одного великого рыцаря из этой земли? Хоть какого знаменитого мастера? Или, может, они изобрели что-то вроде часов, либо водяной мельницы? Что до их смелости, то видал я, как они бегали от того же Делагарди, когда их бывало в два раза больше, только у нас была лучшая конница и мы правильнее располагали наши полки. Да, есть и у них храбрые солдаты, так такие и у турок есть, что же мне, уважать нехристей?

— А как тебе русские?

Этот, заданный «в лоб» вопрос мог бы смутить немца, только что с таким пренебрежением отозвавшегося о тех, среди кого он недавно служил. Однако Хельмут нисколько не смутился.

— Русские — один из самых храбрых народов на свете, — твердо сказал он. — Храбрее в битве, может быть, только мы, германцы, да и то, скорее всего, такие же. Еще мне нравится, как вы молитесь и как умеете умирать. А все остальное тоже, как у нас: ваши князья дерутся меж собой, забывая о родстве и о Боге, присяга иной раз ничего не стоит… Ты не обижаешься?

— На что? — рассмеялся Михаил. — Ты же говоришь, что и вы, германцы, такие же.

— Совершенно такие. И бываем такими же дураками, когда нам хочется во что-либо верить.

— Ты это о чем? О вере в Бога?

— Господь с тобой! Об этом вашем Гришке и «тушинском воре». Как можно было поверить в первый и во второй раз, что это убитый царевич? Второй самозванец был к тому же, как мне говорили, совсем не царского обличия… Сын попа какого-то.