От обиды — как всё нелепо и страшно выходит — глаза сырели сами, сделать с этим ничего не получалось, да Пашка и не очень старался. Он уже почти уверился, что всё кончится просто — на каком-нибудь из шагов ноги откажут, он упадёт, проволочётся на верёвке пару шагов, а потом, как в книжке про такие дела, верёвку обрежут и ткнут в спину копьём. Когда мальчишка читал про такое, он иногда ставил себя на место главного героя — и не задумывался, что убитый тоже был человеком; он же не герой, а герой-то останется жив и победит!

Себя было жалко. Но и жалость к себе выглядела как-то отстранённо, потому что ничего не могла изменить.

Мальчишка и не заметил даже, как и когда они выбрались из мокрой ледяной каши на каменную осыпь. Волки порыкивали и повизгивали — под лапами камни осыпались, они съезжали назад то и дело, и Пашка вдруг подумал, что, не будь люди связаны, тут можно было бы попытаться бежать. А следующей его мыслью было: спасён! Больше ни о чём думать не хотелось, самым важным стало, что они, кажется, дошли и он стоит на ногах!

Вереница пленных ныряла в расщелину на склоне — перед входом в неё несколько урук-хайев снимали с пленных верёвки и поторапливали их пинками и толчками. Из расщелины падали колеблющиеся отсветы пламени.

От верёвок на руках остались сине-багровые следы. А пинок сшиб бы мальчишку с онемевших ног, если бы Туннас не подхватил, повернувшись, падающего Пашку и не оттащил полуволоком к соломенной подстилке — такой же, как в предыдущей пещере, только тут не было решётки, и солома была навалена просто вдоль стены в пещерном коридоре. А на другой стене тут и там ярко горели понатыканные в расщелины камня факелы. На тюрьму это ничуть не походило.

Пашка даже не сел — упал, не выдержал, застонал. Обеими руками вцепился в ступни. Они были белые с синим. Мальчишка закусил губу, повёл вокруг взглядом.

Севший рядом Туннас — он активно растирал себе ноги, хотя они выглядели не так страшно, как у Пашки, — покачал головой и показал знаками, что надо сесть, спрятав ступни под себя. Пашка так и сделал. И через минуту ощутил покалыванье… а потом — боль. Боль нарастала… ширилась и становилась сильной… жгучей… непереносимой… ОГНЕННОЙ!!!

Орки галдели неподалёку. Один прошёл мимо, зевая во всю пасть и бездельно щёлкая бичом.

«Я НЕ ЗАКРИЧУ», — отчётливо подумал Пашка и закрыл глаза. Эти слова — красным на чёрном — повисли в наступившей темноте. А ещё в ней откуда-то снизу поднимались языки пламени, и Пашка стоял в этом пламени и не мог пошевелиться.

Всё, что он произнёс, было вытолкнутое сквозь зубы длинное и тихое: «Ммммммххх…»

А потом потом боль стала откатываться, отступать, гаснуть. Она не ушла совсем, но Пашка всё-таки рискнул сесть нормально.

Ноги стали красно-синими. По обеим подошвам из множества порезов и ссадин сочилась кровь. Но мальчишка обрадовался крови: раз идёт — значит, ноги спасены! Только бы больше никуда не гнали, хотя бы пока… Он поднял голову.

Туннас улыбнулся, кивнул, хлопнул Пашку по плечу. Сидевший по другую сторону молодой мужик с перебинтованной грязной тряпкой правой рукой тоже что-то сказал Пашке — явно одобрительно. Дёрнул углом рта и символически сплюнул в сторону орков.

«А ведь похоже, что тут много пленных воинов, — вдруг подумал Пашка вроде бы о постороннем. — Враги орков, значит… Кто же такие? Не помню по книжке… Интересно, я что, попал в ТЕ САМЫЕ времена?.. А! Нет! Ангмар же ещё цел, значит, вся история с Кольцом будет не скоро, через сотни лет. Совсем плохо, я про те времена ничего и не знаю… Чёрт, Олега Николаевича бы сюда, — он вдруг тихонько хихикнул, не истерично, а правда весело, — он-то точно знает, что к чему… и с ним нас бы эти уродцы так не схватили. Ведь был нож, костёр был, а, блин, камней куча кругом, в конце концов! И так тупо попался!» Ему стало стыдно и тошно. Себе-то можно было признаться, что он попался в плен большей частью от страха…

А ещё к Пашке вернулось его вечное любопытство. Он огляделся. Тут было полно орков… нет, не только орков, Пашка увидел и людей — причём не пленных явно. Более того, с орками они себя вели, как… как англичане с турками в Крымскую войну, пришло начитанному мальчишке на ум странное сравнение. Это были такие же рыжие крючконосые мужики, как те всадники, виденные мальчишкой на равнине. Вопреки всей логике, Пашке при виде людей стало полегче — как будто они явились сюда защищать пленников, хотя умом-то он понимал, что люди к людям могут быть ничуть не менее жестоки, чем орки.

— Рынок, что ли? — Пашка потёр палец о палец, поднял брови, повёл подбородком. Туннас кивнул, что-то коротко сказал и вздохнул.

Пашка поёжился. Мысль о том, что его продадут, не столько даже пугала, сколько возмущала и казалась какой-то… неудобной и смешной. Именно неудобной и смешной, как клоунская обувь. Кстати, вокруг не было похоже на рынок — никто не расхваливал товар, не лез к пленным в рот и не заставлял демонстрировать мускулы. Казалось, что орки уверены, что пленных купят, а покупателям — кстати, кто они? — по фигу, что приобретать. Будь Пашка опытней в жизненных делах, он бы понял, что это так и есть, потому что тут покупали и продавали не рабов в личное пользование, когда боятся обмануться и стараются надуть, а работников в королевские шахты за Карн Думом. Это гарантировало, что купят так или иначе всех. Так чего метаться? Видимо, по этой же причине пленных и не подумали кормить или поить.

Распоряжались покупкой трое людей. Двое молодых парней — возраста Туннаса — и пузатый седобородый мужик. Пузатый-то пузатый, а ручищи, стиснутые в запястьях тяжёлыми золотыми браслетами, были там же с два Пашкиных запястья, и это явно не жир висел. Говорили все трое на языке — другом, не на том, на каком говорили пленные вокруг. Пашке показалось, что язык этих людей похож на немецкий или английский, а вот в речи Туннаса знакомых слов не улавливалось вообще. На поясах у всех троих висели большие ножи, мечи — длинные, с рукоятками, похожими на две составленные торцами катушки от ниток, топоры с маленькими полотнами, таким дров не нарубишь, только в бой. Под выцветшими, но добротными плащами мерцали кольчуги. Толстяк помалкивал, а двое молодых рулили «своими» орками (намного лучше вооружёнными и не такими шумными, как местные), как скотом. Местные орки и не спорили даже, брали кусочки рубленого золота (поменьше) или серебра (побольше) — и тут же начинали делить. Вот тут был галдёж… От тупой обыденности происходящего и отсутствия какой-либо парадности у Пашки перехватило дыхание, спокойствие и какая-никакая храбрость покинули мальчишку. Он сжался в комочек.

Кто его знает, может, поэтому его и заметили последним. Остальных уже вытащили к противоположной стене и не связывали — заковывали в цепи — такая грубая «восьмёрка» с глухим замком на запястьях, от неё — цепь к соседней «восьмёрке»; цепь была длинной и просто перекидывалась через плечо. Каждому закованному один из молодых воинов совал прямо в зубы костяное горлышко большого кожаного меха, потом в руки — большой кусок вроде бы хлеба. Брали все и пили все.

Пашка остался у стены один и испугался. Поднял голову, заморгал. Притиснулся к стене. Люди смотрели на него равнодушно, а вот двое орков — местный и пришлый — подошли и затараторили. Пашка не понимал слов, и неприятный даже на слух разговор некому было перевести…